-0-1-

[Александр К.М.]

Ноябрь 2017 года.
Тринадцать месяцев после пыток. Рубцы постепенно светлеют.
Квартира на Рубинштейна, Санкт-Петербург.

Карвер, Басманов и те же.

Действие 1
«Тигр, тигр»





 

@темы: писанина, 2Q69

Comments

[Dr. Jekyll]

Джек глядел на свою руку. Набитые костяшки, выпуклые вены. Два сорванных ногтя до сих пор заметно отличались от остальных - привет из Кабула, так и не поблёкший за полтора десятка лет. Цепкая рука, привыкшая к оружию. На фоне обивки кресла винного цвета кажущаяся совсем бледной.
Если перевести взгляд чуть левей... Басманов. Человек, с большим трудом укладывающийся в какие-либо понятия и представления.
Молодой Воланд с одинаковыми глазами. Человек, чья слюна подсыхала у Джека на губах. Почему-то осадок чужого тепла во рту вызывал желание закурить. Но руки были заняты. Одной Джек упирался в спинку кресла, вторую держал на колене Басманова. Конечно же, на левом. Поза с нависанием над собеседником, которая могла бы трактоваться как угроза, если бы не подтекст и чуть сбившееся у обоих дыхание.
Джек облизал губы, прикусил кончик языка, пронзая взглядом то один зрачок Басманова, то другой. Усмехнулся, чуть сжимая пальцы на колене. Недвусмысленное касание и ещё бурлящий в венах поцелуй, голодный до дикости.
Всё же давно хотелось.

Агентам нельзя заводить серьёзные отношения - не запретом, рекомендацией. Вполне разумной предосторожностью. Огромную смертность среди состава, риск манипуляции заложниками и возможность внедрения в ближний круг подставного лица не способна отменить даже самая параноидальная осторожность. Поэтому - нельзя. Хотя, на самом деле, никому не стоит. Просто у шпионов чуть больше причин.
Но разве можно считать отношениями, если раз в месяц-другой заезжаешь в культурную столицу страны, чей политический вес на мировой арене необходимо учитывать. Если селишься в квартире с двумя мужчинами. Если только и делаешь, что выпиваешь и слушаешь - философские рассуждения, музыку, истории из жизни или глубокомысленное молчание. Если не рассказываешь ничего важного - только о себе самом.
Они узнавали друг друга, ко взаимному удовольствию находя общие темы и совпадая в подходах. Басманов играл на скрипке - и музыкой забирал в такие дали, куда, наверное, стремятся попасть наркоманы, собирая проездные билеты доз. Басманов не забывал о том, что пережил по вине Джека, но принимал это, и наблюдать за внутренней борьбой человека, чувствующего боль и страх гораздо ярче, чем солдаты, можно было лишь с уважением. Басманов был собой.
И он позволял прикасаться к шрамам на ноге и груди. Сначала Джек думал в основном о них и о феномене, который встретился ему на жизненном пути. Два человека, два разума в одном теле. Каждый из них вполне независимый. Совершенный. Личности с разными устремлениями, уникальные характеры, изолированная память.
Кошмар для следователя. Любой бы ошибся.
Это было недостаточным оправданием для Карвера.
Он думал о шрамах и о том, как Басманов и Вёрёш делят жизнь, отмеренную одному человеку - а ведь её даже в полной дозировке никогда не хватает. Думал о странной власти музыки. Думал о непривычных для него нравах, царящих в России. Или - конкретно вокруг Басманова.
И иногда думал о том, как подойти к нему, сжать меж пальцев горло и укусить за губу, до крови. Или задушить, а потом уже укусить. Или - дождаться, пока тот начнёт накрывать на стол, и мягко нажать меж лопаток, укладывая грудью на чистую скатерть. Потом выдохнуть в шею, где её изгиб выводит к плечу, и ничего больше не делать. Или - сделать. Или, когда он сольётся со скрипкой в единый поток звука и чувственности, подойти, опуститься на колени и взять в рот. Просто так.
Единственная дружба, которая случилась у Джека Карвера к тридцати девяти годам, выходила очень странной.
Но они, обмениваясь репликами с затёртым смыслом и вторым дном, долго балансировали на грани. Приятной и тревожащей. А потом Джек между делом спросил, привлекают ли Басманова мужчины. Всякое бывает. После они вполне могли заговорить о многослойных сказках Гауфа или о том, что близится война.
Вместо ответа Басманов поцеловал его. Второй раз, после перерыва в полгода. Как и тогда - совершенно естественно, не было ни единой заминки между желанием, решением и действием.
В этот раз Джек вернул ему долг, с процентами. Мокро и жадно. А теперь сжимал руку на его колене, ощущая ладонью рельеф кости и мышц, и глядел в глаза, и улыбался.
Со времени, прошедшего после допроса, Басманов или научился отвечать так, что уточнений не требовалось, или научил Джека своему языку. В любом случае, получилось замечательно.
И очень исчерпывающе.
- Знаете, Басманов, для людей, воспитанных и живущих в кардинально разных условиях, мы с вами поразительно часто сходимся во взглядах. Мне бесконечно нравится этот факт.

[Александр К.М.]

Любил ли Басманов мужчин? Определенно. Игра на скрипке требовала не только сноровистых рук, но и большого, крепкого сердца. Нельзя было бегло выписывать строчки мелодий стрекочущими стаккато, имея в пальцах лишь двадцатилетнюю художественную муштру. Нельзя было нарушать законы формы и гармонии, не понимая ничего о самой способности, о желании «нарушать». Басманов часто выходил за рамки дозволенного; сжимал в руке не только шейку грифа, но и чей-нибудь вставший член; говорил комплименты чужому платью или походке; никогда не боялся у всех на виду прижаться губами к крепкой мужской ладони в порыве искреннего восхищения. Таким уж он был — человеком страстным, непримиримым. В чем-то неправильным. Острые грани проглядывали в нем, не скрытые поддельной вежливостью и не обточенные ни временем, ни женскими пощечинами, ни джентльменскими ударами перчатками по лицу. И тут Джек Карвер со своим «как вы относитесь к другим мужчинам?» «Известно, как» — громко подумал Василий Генрихович, смакуя порцию грузинского коньяка. Стопка коснулась скатерти почти беззвучно. Он посмотрел в лицо своему другу, пытаясь вспомнить, какого черта они об этом заговорили. Мужчины, другие мужчины. Перед внутренним взором Басманова в раз пробежали, пролетели, промелькнули все его бесстыдные похождения. Ну, как сказать, бесстыдные... скорее «несколько нетипичные». Не опуская глаз, он потянулся к Джеку через стол; припал на больную ногу. Тронув ладонью его выбритую щеку, смело прижался губами к его губам.

Любить мужчин было нетрудно. Такие же люди, как и женщины — только справляют нужду в положении стоя и носят волосы на руках. Басманову не мешало. Однако ему было трудно дышать одним воздухом с человеком, который в течение получаса смывал едкий щелок с его лодыжки сильно разбавленной уксусной кислотой. У него подергивались мышцы на ноге, и боль вступала всякий раз при одной только мысли о том событии. А мысль возникала, непрошенная и нежеланная, стоило Карверу просто заговорить.

Его ровный голос. Мистер Басманов, что вам известно о случившемся в Нью-Гэмпшире третьего сентября? Мистер Басманов, что вы чувствуете, целуясь с тем, кто вас свежевал? Василий Генрихович ослаб и в то же время предельно напрягся. В его теле одновременно возникли озноб и жар. Озноб и судороги от воды, попавшей в легкие; жар от ожогов, от инфекции — и вновь озноб от разыгравшейся лихорадки. Тупое, беспомощное отчаяние, бессильная злоба на свою хрупкость, на невезучесть, на всепоглощающую человеческую усталость. Нельзя было нести это в себе так долго, никак нельзя, но Басманов нес. Он помнил. Он целовал Джека Карвера в губы и помнил про него все.

Это было волнующе. Басманов взглянул на Джека, словно очнувшийся ото сна. Так и не распрощавшись с вязким послевкусием от выпитого спиртного, он ощущал на языке оттенки его слюны. Следы его прикосновений у себя во рту. Уверенно, честно и без изысков — Василий Генрихович недюжинно изумился. Он вскинул брови в манере сдержанной и крайне интеллигентной. «Вот, значит, как» — в это мгновение читалось в его лице, тогда как сердце заколотилось где-то под самым горлом. Выдержав паузу, он поднял руки и взял Джека за пояс. Затем приложил известное усилие — рывком притянул к себе, усаживая на колени. Пальцы левой руки легли на твердое, жилистое бедро, без всякой ласки, затем то же самое сделали пальцы правой. Подавшись вперед, Василий Генрихович склонил голову, мягко прижался лбом к груди Джека — и обнял, скрестив запястья ровно за его спиной. Руки неволей сцепились в замок. Ребра мучительно расправились и опали — выдох. Тело безропотно приняло тяжесть чужого тело — как бы чужого — однако Басманов не позволял себе забываться ни на минуту. Именно этот Джек Карвер слушал его скрипичные размышления в ре-мажоре. Именно этот Джек Карвер держал его под водой. Именно его сейчас обнимал Басманов — дрожа от страха, от ужаса, от необъяснимой ярости, — и ему не хотелось, отчаянно не хотелось ни на что закрывать глаза.
«Ты изувечил меня, друг мой» — вот что хотел произнести Василий Генрихович на самом деле. Но он сидел, сглатывал набегающую слюну и вдыхал запах кожи через застегнутую на все пуговицы рубашку. Слушал дыхание Джека и его стальное, натренированное сердце.
— Идемте в комнату, — тихо проговорил Басманов. Не шевелясь и не меняя позы, он лишь ритмично перебирал по правому запястью согнутыми, точно рояльные молоточки, пальцами левой руки.

[Dr. Jekyll]

Не спрашивай, почему, но проассоциировалось с совместным проживанием двух джентльменов. Ну и ещё трость

Внутренние звуки Джека Карвера (особенно начало, когда просто музыка)

[Dr. Jekyll]

Басманов был резок и пылок, его было легко читать. Если знать, когда он - именно он, а не Вёрёш, если допустить саму возможность такой альтернативы. Если научиться отделять одного от другого. Если привыкнуть к его непредсказуемым порывам. Если...
Да ничерта не легко на самом деле. Но Джек мог - или думал, что может, а он всегда подходил к себе с высокой самокритичностью.
Сейчас Басманову явно требовалось справиться с чувствами. Единственной работающей для него методой: позволив им затопить себя с головой.
Джек последовал за настойчиво тянущими руками, усевшись на колени к Басманову. С этим человеком даже весьма нетипичные вещи происходили самым естественным образом. Будто посиделки в одном кресле давным-давно стали для них ежевечерним ритуалом. Повинуясь этому чувству, Джек расслабился - внешне, будто тонко настроенная охранная сигнализация притушила приметное мигание огоньков, не теряя в функциональности. Внимание привычно дёргало окружающими предметами обстановки: колющими, режущими или ударными. Всем, что могло поучаствовать в схватке, если таковая случится. Большую часть времени Карвера успокаивали мысли о том, что он легко обезвредит нетренированного человека до того, как тот нанесёт ему серьёзный ущерб. Оставался, конечно, неучитываемый фактор в виде молчаливого и убийственного Женечки, который мог не уйти по своим неведомым делам, а ждать за порогом. Свои шансы против него Джек оценивал гораздо ниже.
Чужая дрожь в удивительной гармонии сплеталась с закручивающимся внутри напряжением. Джек крепко стиснул плечи Басманова, повёл руки к спине, с силой вдавливая их в плоть, загребая кожу под одеждой. Сжал коленями бёдра, довольно выдохнул. Непреложное чувство состоявшегося контакта кружило голову.
Все их взаимоотношения с Басмановым были проникнуты растянутой до предела двусмысленностью. Улыбки, слова, чуть более низкий тембр голоса, взгляды... Все они оставляли широкий простор для трактовок. Сейчас же маятник пришёл в обратное движение: теперь даже такая поза дышала не столько сексуальностью, сколько опасной привязанностью и чем-то вроде нужды друг в друге.
- Идёмте, - сказал Джек, не двигаясь, однако, с места.
Натянутая нервная минута длилась и длилась. Обещание большего грело даже сильней, чем память о случившихся поцелуях.

Джек плечом оперся на закрывшуюся дверь, надёжно отсекая спальню от другой части квартиры. Протянул руку, коснулся груди Басманова, безошибочно положив пальцы на следы ожогов, таящиеся под рубашкой.
Он всегда возвращался к этим шрамам, как убийца - на место преступления. Участки зарубцевавшейся кожи навсегда отмечали необратимое воздействие Джека на жизнь Басманова. Конечно, он делал вещи намного страшнее. Но никогда - без необходимости.
Всё случается впервые. Равно как и попытка переспать с бывшим пленником.
"Басманов до фабрики" перестал существовать, каким бы он ни был. Наверняка - чуть более счастливым, хотя кто знает.
Джека тянуло к "Басманову после фабрики", и это, пожалуй, было ещё одним пятном на том кулаке добра, которым он хотел являться.
- Я полагаю, в нашем случае секс никак не может ничего испортить, не так ли? Просто новое дополнительное обстоятельство помимо допроса и Вёрёша. Надеюсь, вас это не останавливает. Меня - нет. Я вас хочу.
Он никак не мог перестать касаться шрамов, а сам всё смотрел в глаза Басманову. Смотрел, как жил: прямо и беспощадно.

[Александр К.М.]

Что же Василий Генрихович творил со своей жизнью? Он затруднялся ответить на этот вопрос. Джек Карвер стал для него спасителем и соратником, слушателем и поклонником, кухонным психоаналитиком и верным другом, помимо прочего оставшись прежним — все тем же Джеком Карвером, который лил в его рану разбавленную кислоту. Эти его ипостаси наслаивались одна на другую; сплавлялись в бесстрастную маску прилежного, воспитанного человека, на чьих щеках, точно следы от жильных струн, хлестко впечатывалась морщинами участливая улыбка. Басманов не верил его улыбке. Он ее твердо игнорировал — из-за чего быстрее увлекался выражением его глаз.

Дверь еле слышно притворилась. Карвер имел привычку следовать за Басмановым, не то давая ему фору с этой его трехногой синкопированной ходьбой, не то желая постоянно оставаться вне зоны поражения воображаемой ручной гранаты; и потому, когда Басманов оборачивался, он знал — он обнаружит Джека прямо за своей спиной.
— Я вас хочу, — и его губы сложились привычным Василию Генриховичу изломом в весьма неожиданное, но возбуждающее созвучие.
— Взаимно, Джэк, — ответил он, подтверждая взглядом свои размеренные слова, — Не вижу никакой помехи.
Подвинув руку на своей груди, он расстегнул две пуговицы, пользуясь только правой. Затем вложил пальцы Джека себе за пазуху, и те скользнули с животной ловкостью под выглаженную ткань. Какое-то время Басманов держал его за запястье. Не заговаривая ни о чем, не двигаясь и не дыша он наблюдал за тем, как Джек притрагивался к его шрамам, как предсказуемо их пересчитывал — в той же последовательности, как он когда-то их оставлял. Было не больно, однако Басманов замер, словно в предчувствии опасности; словно в него вот-вот вопьется раскаленный коготь, и в ноздри ударит знакомый запах паленой плоти. Знакомая слабость и ощущение тошноты. Карверу нравилось то, что он делал с ним — в тот вечер и сейчас. Кожа вокруг рубцов — пустая, непривычно гладкая. Ни единого волоска. Басманов вздрогнул и, крепко сжав его руку, толкнул его от себя.

Он посмотрел на Джека. Поставил руку ему на грудь и оттолкнул от себя намеренно. Еще раз. Двинувшись следом, он прижал его к дверному полотну — трость глухо стукнула о паркет, об угол книжного шкафа, после чего была оставлена возле стенки. Басманов выдохнул.
— Мне нужно привыкнуть к тебе. Это простое... предупреждение.
Поймав Джека за руку, он прикоснулся к ней губами, прижал к себе, к своему лицу, порывисто и жадно ее ощупывая от основания ладони до самых пальцев. Момент раздумья? Нет, Басманов не колебался, ему хотелось. Он лишь задумался над тем, как крепок был механизм по имени Джек Карвер. К примеру, сколько гвоздей нужно было вбить ему в руку — вот в эту самую руку, — чтобы он не смог ее сжать в кулак? Восемь? Одиннадцать? Сколько? Василий Генрихович знал про себя одно — ему хватило бы гнутой спицы. Или иголки. Вогнать в запястье (конечно, в левое), и можно больше не хлопотать. Лишенный музыки, он умер бы — убил бы себя, не медля. С такими мыслями он прижимался к Джеку и целовал его выпрямленные пальцы, время от времени касаясь их языком.
— Что, у тебя уже встал, Джэк? — тихо озвучил Басманов свое вопросительное утверждение. Выждав немного, он сжал руку Карвера и мягко провел ей по своему лицу — до тех пор, пока кончики пальцев не поравнялись с его гладко выбритым подбородком. Затем он взял их в рот, сразу два пальца, не церемонясь, и сделал это в такой манере, точно ему не было разницы, что именно в себя брать. Пальцы, язык или член — суть части тела одного и того же Карвера. Острого, как железо, выносливого и в известной степени извращенного. Басманов тянулся к нему. Его тянуло, и с этим можно было справиться; можно было жить, не демонстрируя ему готовность сделать ему минет, но...
Опираясь левой рукой о дверь, а правой — о бедро самого Джека, Басманов встал перед ним на колени. Посмотрел снизу вверх. Затем повернув голову и тронул носом подставленную ладонь. Длинные пальцы невольно дрогнули и согнулись.
— Давай, — улыбнулся он, — дай мне свою руку. Хотя, если ты торопишься — лучше член.

[Dr. Jekyll]

- Я всё время о них думаю, - признался Джек, с благоговением прикасаясь к рубцам напрямую.
Слова, которые могли бы быть частью извинения, если бы Карвер собирался вновь просить прощения. Слова, что были, по сути, признанием, слишком запоздалым для того, что меж ними происходило. Просто колыхание воздуха и пульсация в кончиках пальцев, что касались уродливо прекрасных следов пыток.
Он трогал не только шрамы, но и напряжение Басманова, которое всегда возникало от этих прикосновений. Неудивительно, ему тогда пришлось очень нелегко. Джек много раз переслушал записи допроса, каждый час, каждую минуту того времени, что Басманов провёл прикованным, обречённым. Тогда казалось, что он лжёт, преследуя неизвестные цели, что он стойко переносит боль, не отступая от своего умысла. Лишь много позже стало ясно, что на самом деле он просто пережил неизбежное, страдая так же, как любой неподготовленный человек. Он действительно не мог ответить на задаваемые вопросы; его незнание пахло застоявшейся водой и раскалённым железом, и горечью щёлока.
Джек от клыка до клыка улыбнулся собственному имени, хлёстко, волнующе неправильно звучащему в устах Басманова. Оно хорошо сочеталось с пьянящими поцелуями, сыплющимися на ладонь и пальцы, с горячие линиями по коже, с толчками в грудь. Ведь это Басманов. И теперь он не был скован. Теперь Джек не мнил в нём Вёрёша, чётко отделив одного от другого.
Совершенно разные. Хотя бы в том, что одного из них не хотелось приложить лицом об стену - раз, другой и ещё, - а потом вновь притянуть к себе, чтобы он продолжил вылизывать руку, оставляя на ней кровавые следы.
- Конечно. Ведь не просто так вы столь умело работаете языком, мистер Басманов, - выдохнул Карвер с безупречно ровными интонациями. Такими он обрамлял свои слова на светских раутах, где нужно было обеспечить безопасность политического лидера, или во время последнего разговора со злодеем. Учтивость текла по его венам вместе с кровью, и она же билась под чужими касаниями.
Он помедлил, разглядывая коленопреклонённого Василия - зрелище захватывающее в каждом из своих аспектов. Вызывающий взгляд, прямая спина и гордая посадка головы. Чёткий надёжный упор рук, в котором чувствовалась готовность к чувствам любой интенсивности.
- Я не тороплюсь. Хочется насладиться всеми возможностями.
Джек чуть подался ладонью к его лицу. Дыхание тревожило линии судьбы. Средний и безымянный пальцы машинально поглаживали излучину шеи, перетекающей в подбородок. Повинуясь внезапному порыву, Джек протянул руку и большим пальцем пригладил растрёпанную бровь Басманова, видимо, пришедшую в беспорядок после того, как тот прижимался лбом к его груди. Это движение удивительно естественно перетекло в следующее; продолжающийся поворот кисти - и вот сразу несколько пальцев скользнули в приоткрытый мокрый рот. Расслабленный плен губ, обволакивающая нежность языка. Джек исследовал рот Басманова, будто изучал границы дозволенного. Ему тоже требовалось привыкнуть, познакомиться.
Он обвёл рельеф зубов, на пробу коснулся клыка подушечкой пальца. Попытался поймать язык, ничуть не огорчился, потерпев поражение. Очень смотрел.
Твёрдый взгляд Басманова контрастировал с жаром и мягкостью внутренней стороны щеки, с нежностью уздечки языка. Тем приятней было с ними знакомиться, глядя при этом глаза в глаза.
Джек медленно взялся незанятой рукой за пряжку ремня. Ослабил её, подцепил слабину и, после недолгой возни, сумел расстегнуть. Высвобожденный хвост ремня легко мазнул по щеке Басманова, отчего Джек выдохнул сквозь зубы. "Вжик" ширинки вышел довольно громким, но слух гораздо сильней цеплялся за мокрое чмоканье от движения пальцев во рту - и, конечно же, рта по пальцам.
Высвободив член, Джек не сразу отнял руку от ласкающего её языка. Он не отказал себе в удовольствии поводить головкой по губам Василия, разгорячённым и влажным. И лишь когда терпеть напряжение стало невозможно, обхватил Басманова за затылок, загрёб в горсть волосы и кожу и потянул его к себе.
Он не позволил долго дразнить себя неглубокими касаниями и лёгким сжатием губ, почти сразу толкнувшись в глотку.
Дышал, запрокидывая голову на каждом вдохе - казалось, иначе в грудной клетке слишком мало места. Затылок упирался в дверь, которая оставалась единственным неподвижным предметом в мире. А потом, на выдохе, Джек смотрел вниз, на Басманова. И видел, как тот принимает член в рот, как трепещет ноздрями, втягивая запах, задыхаясь, стекая слюной по краю растянутых губ. Незабываемая картина, искусство и порнография, умещающиеся в одном моменте. Как, впрочем, и всё, что происходило с Басмановым, по крайней мере, через призму внимания Джека.
- Прошу прощения... довольно долго пребывал на грани, это сказывается. К тому же, должен сказать... ваше поведение не способствует установлению внутреннего спокойствия...
Вопреки этой вежливости Карвер держался и двигался так, будто ему нужна всего лишь дырка для члена, сжимающееся горло. Совершенно бессмысленно, ведь для секса без церемоний не обязательно лететь в Россию.
Просто ему хотелось, чтоб этим сжимающимся горлом был именно Басманов.

[Александр К.М.]

«Значит, все же торопишься» — подумал он, глядя на Карвера, ворочавшего стальную пряжку. Конец ремня легким касанием прошелся по щеке, вульгарно и неожиданно; возникло смутное желание — Басманов мигом возбудился, хотя и не придал этому особенного значения. Ему в лицо ткнули крепким членом, провели по губам, и он взял его — просто открыл свой рот и взял, не церемонясь, как это может сделать только мужчина. Без колебаний, без лишней ласки, без неуместного пиетета. Не изгаляясь языком и ведя себя как девка, насмотревшаяся порнухи. У него был такой же хер и такие же сексуальные предпочтения — уж он-то знал, как следовало себя вести. Если мужик завелся и трахает тебя в глотку — соси и не выебывайся. Молча, ритмично, ни в коем разе не перехватывая инициативу. Дай ему выебать тебя, расслабься, иди навстречу, следи за своим дыханием. Два глубоких толчка — вдох; еще два толчка — выдох. Пусть слюна течет по губам, пусть размазывается по подбородку; пусть ствол скользит с такой же легкостью, как в чьей-нибудь смазанной дырке. К черту! Басманов вскинул правую руку и крепко сжал пальцы Джека. Единственная реплика, безмолвно брошенная партнеру во время безудержного соития. Она означала — крепче. Возьми меня крепче, черт побери, выеби меня, Джек! Выеби, как тебе этого хочется!..
В какой-то момент Джек схватил его за волосы сильнее обычного. Держа Басманова на месте, он вынул член у него изо рта — раздался короткий и хриплый выдох, смешанный с влажными звуками скопившейся во рту слюны. Басманов будто бы очнулся. Судорожно, спешно сглатывая, он посмотрел наверх, на лицо Джека; едва ощутив — интуитивно почувствовав — первые капли спермы, мазнувшие по щеке, он потянул Джека за пояс и требовательным, уверенным движением принял в себя его блестевший от влаги член. Снова. На этот раз неглубоко — ровно настолько, чтобы Карвер мог спускать в него, не опасаясь вызвать рвоту, и чтобы сам Басманов мог дрочить ему, глотая сперму до тех пор, пока ему не надоест.

Наконец они оба выдохнули. Басманов по-прежнему стоял на коленях. Сердце бешено билось под кадыком, и до ушей доносился чей-то размашистый, грузный топот. Евгений Викторович. Он припечатал входную дверь, еще когда Басманова натягивали и драли, однако эта последовательность грохочущих и хлестких звуков была пропущена им как хорошо знакомая, заученная мелодия — сигнал будильника, гудок вскипающего чайника или негромкое похрапывание соседа под отстук маятниковых часов. Внушающее уют дыхание жилого дома. Женечка был частью этого дома, этого уюта, и оттого Василий Генрихович его частенько не замечал. Безуспешно сглатывая, он пытался справиться с вязкой спермой. Отчаявшись — однако, нисколько не огорчившись, — он вытер губы тыльной стороной ладони. Затем посмотрел на нее, на слипшиеся волоски на своем запястье, и вытер губы еще раз, придирчиво их обкусывая и трогая языком.
— Сделаем перерыв. Если ты не против.
Он потянулся к трости почти не глядя. С тяжелым вздохом выпрямился, подобрал под себя здоровую ногу и преспокойно поднялся с пола, едва коснувшись Карвера или хоть как-то его задев. Их головы поравнялись. Басманов, раздумывая над тем, поставил ли Женечка чайник и заварил ли еще пу-эра, медленно тронул языком скопившуюся влагу в уголке своего рта. Затем поправил расстегнутые пуговицы рубашки.
— Еще коньяку? Ты не стесняйся, Джэк. Проси, если что-то нужно. Узнаю, как там Евгений Викторович...
С этими словами он деликатно подвинул Джека кончиком трости и медленно отпер дверь.

[Александр К.М.]

* * *

Вывернув оба крана, он подставил ладонь под струю и умыл лицо. Прополоскал рот и, не удовлетворившись результатом — сперма по-прежнему чувствовалась на деснах — достал из шкафчика зубную щетку и наскоро прошелся ей по зубам. На кухне хлопнула дверца старенькой морозилки.
— Простите, Женечка, мы не прибрали тут за собой, — вместо приветствия сказал Василий Генрихович, переступая через порожек кухни.
— Нормально все, — тихо отозвался Евгений Викторович, сгребая разом четыре стопки в одну ладонь. Составив их на угол мойки, он обернулся — непринужденно, как и всегда, — и, осторожно обогнув Басманова, достал из шкафчика рисовую крупу. На электрическом чайнике звякнула кнопка.
— Улунг вчерашний еще? — Басманов приподнял крышку керамического чайника двумя пальцами, — Сколько раз заваривал?
— Три раза точно. Да вы возьмите там, из второй, — Евгений Викторович кивнул на низенькую морозилку, четыре камеры которой были заполнены то чаем, то олениной — по очереди. Чай пропустить было трудно — бумажные свертки имели разборчивые надписи на китайском; вскрытые пачки, в отличие от запечатанных, были завернуты в серебряную фольгу. Василий Генрихович выбрал комок покрупнее.
— Можно твой чайник? В моем все еще пу-эр, — со вздохом спросил он, разглядывая темную, как нефть, заварку. Даже не нюхая, он вытряхнул ее в мусорное ведро.
— Угу, конечно, — ответил Женечка, трогая ручкой ножа несговорчивую конфорку. Пламенный венчик горел не полностью и был похож на ощипанный одуван, — У вас там как?
— Развлекаемся потихоньку, — Басманов прогнал кипяток через заледеневшие лиственные комочки, — У вас, Женечка, к слову, презервативы не при себе?
— Да были где-то, — без интереса протянул он, ставя на газ эмалированную кастрюлю. Затем гордо выпрямился, вытер руки и пробежался по бесчисленным карманам своих штанов. Те были служебными, боевыми, и потому карманов на них наштопывалось без счета. Василий Генрихович заметил еще не отстегнутую кобуру.
— Вы бы сперва переоделись, а то отвлекаю вас тут...
— Бросьте, Василий Генрихович, — в беззлобной манере ответил Евгений Викторович, направившись в свою комнату. Сделав шагов пять или шесть, он, впрочем, резко повернул обратно. Достал из куртки приличных размеров бумажник и высыпал все на стол, — Вам донести?
— Справлюсь, — Басманов ловко подцепил мизинцем ручку керамического чайника, после чего той же рукой зажал меж пальцев горлышко бутылки с остатками коньяка. Вложив чайные стопки в ту же горсть, как делал это не раз за последние месяцы жизни дома, он прошелся по кухне и, стукнув тростью об угол кухонного гарнитура, огляделся по сторонам.
— Женечка, будьте ласковы... — тихо позвал он Евгения Викторовича. Тот безо всяких слов взял портсигар и вместе с парой презервативов засунул ему под выпущенную рубашку в глубокий брючный карман.

* * *

[Dr. Jekyll]

Шум в квартире встряхнул, но нисколько не сбил с ритма и намерений. Джек продолжал наслаждаться тем, как безропотно, готово Басманов принимает в рот, замечать блеск глаз и мягкость волос, просто часть его внимания обратилась к пришедшему.
Свои. Не нападение. Второй жилец, сосед. Судя по обстоятельно-неторопливому звуковому сопровождению, всё было в пределах нормы.
Взглянув в глаза Басманову и не увидев желания прекратить, Джек вновь толкнулся членом в его жаркий мокрый рот, проезжая по корню расслабленного языка в глотку. Разрешение, выраженное касанием чутких сильных пальцев, подстёгивало.
Он разогнался, распалился за эти месяцы двусмысленности, и теперь не было сил оттягивать оргазм. Не было и причин. Потребность двигаться сильней, жёстче, не останавливаясь, билось в венах. Джек отдался ему так же, как Басманов отдавал ему своё горло - запросто. Всё тело гудело ожиданием, жаждой, выкрученным желанием.
Тихий резкий выдох, сладостное напряжение мышц. Джек попытался было отстраниться, они не успели обсудить данный вопрос. Они ничерта не успели, и это было неважно. Замерев, запрокивнув голову и сипло дыша, Джек изливался в рот не выпустившего его Басманова, и думал, что всё вышло по меньшей мере охуенно.

- Да, коньяк был бы к месту.
Улыбка никогда не изменяла Джеку.
Он остался один в комнате и первым делом привёл себя в порядок. Застегнул брюки. Присев на кровать, вытер платком лоб и шею. Прижал пальцем вену на запястье, вслушиваясь в пульс. Успокаивающийся отстук сердца отмерял время, прошедшее с того момента, как Басманов вытирал потемневшие губы, кусая их и облизывая.
Джек опустил веки, выдохнул. Открыл глаза он прежним Джеком Карвером, внешне и внутренне прежним, собранным и всесторонне положительным. Такие не трахают бывших жертв в горло, такие не думают голодно о продолжении. И о том, что сейчас Басманов вышел поговорить со своим соседом, а сам ведь наверняка пахнет сексом.
Хотя в планах у Джека было всего лишь прощупать почву. Узнать, стоит ли форсировать события. И уж точно не драть его чуть не до пищевода через десять минут после поцелуя. Впрочем, непредсказуемость была одной из причин, по которым Джек так застрял мыслями на Басманове. Ещё одной помимо шрамов и хромоты, помимо того, что он знал, как тот кричит и воет в агонии, помимо мощного интеллектуального притяжения. Непредсказуемость и ощущаемая во всём страсть. Огромная, нерастраченная, хотя жил Басманов наотмашь, не щадя и не жалея ничего. Этим невозможно было не проникнуться.
Джек проверил сообщения на коммуникаторе. Пара посланий от Ральфа, зашифрованных среди спама. Ничего, что могло потребовать срочного принятия мер. Всё так тихо, даже тревожно. Карвер по опыту знал, что за периодами затишья и следуют самые катастрофические происшествия. Но пока нельзя было вычислить даже направления, в котором может грянуть.
Зато вернулся Басманов. Ловко, как фокусник в отставке, несущий в одной руке сразу всё. Джек помог ему расставить ношу на тумбочке. Молча, заведённым порядком, будто ничего не случилось. У них за спиной достаточно сложных ситуаций, чтобы теперь один отсос - пусть даже головокружительный - что-то всерьёз изменил.
Скрипнуло, жалуясь, окно. В комнату ворвался сырой холод, вскоре начавший пахнуть никотином. Джек поднялся, прошёл к окну и сумрачной тени на фоне полотнища тусклого света. Привычно вытянул руку и коснулся плеча Басманова, обозначая своё приближение. Иногда тот вздрагивал. Иногда резко оборачивался, будто ожидал увидеть свою смерть. Иногда - не обращал внимания. В конце концов, они достаточно спали под одной крышей, чтобы контакт стал чем-то естественным. В конце концов, тема допроса всегда оставалась с ними, раскинув над обоими свои наэлектризованные крылья.
Молчание длилось, не доставляя неудобств, оно дышало пониманием. Какое-то время Джек просто наблюдал вечернюю питерскую муть. Наконец, он всё же повернулся к Басманову, и взгляд сам по себе прикипел к его губам, обхватывающим фильтр. Зрелище до предела чувственное, но лишённое всякой рисовки. За одно только его Басманова хотелось затрахать до полусмерти. А уж за величественный взгляд вдаль - и вовсе.
- И как там Евгений Викторович?
Поймав Басманова за запястье, Джек мягко потянул к себе его руку с сигаретой, сделал затяжку, выпустил блаженный дымный выдох через нос. Не сдержавшись, прижался губами к основанию кисти, где кожа самая тонкая. Улыбнулся в контакте, чуть коснувшись зубами, после чего разжал пальцы, не удерживая больше чужую руку.
- Надеюсь, мы не слишком ему помешаем.

[Александр К.М.]

Обычно чувства бегут вперед, точно отпущенные на волю лошади — не удержишь. Такие уж они своевольные. Басманов вроде и пребывал в настоящем времени, тогда как мысленно зашвыривал себя то в омут прошлого, то в напророченную себе петлю. Память подкидывала эпизоды. Подливала масла в огонь. Вот он сидит в подвале, обессиленный, охваченный лихорадкой, плетет какую-то околесицу; просит звонка Одинцовой; читает лекцию о ключевой роли полистилистики как феномена в творчестве Альфреда Шнитке; с жаром рассказывает о преимуществе жильных струн. А вот он в госпитале, ждет корректирующей операции на сухожилии. Грудь жжет от вскрывшихся ран — снаружи, и от ужаса — изнутри. И снова будущее. Он видит себя обезумевшим от горя хромым калекой. Все партитуры разбросаны, скомканы, сожжены, и он мучительно выбирает способ расстаться с жизнью. У него даже были продуманы несколько вариантов... Отзвук настенных часов вырвал Басманова из раздумий. Один удар — семь с половиной ровно на циферблате — и мысли кассетной пленкой отматываются назад. Мистер Джек Карвер. Басманов, медля, сделал одну затяжку, и обернулся.

Чувство панического страха. Такого коня не удержать в узде — все равно прорвется. Басманов кожей ощущал, как проваливается в удушающую черноту. Липкий, холодный воздух из распахнутого окна стелился по полу, облизывал его ступни. Увитые венами, мозолистые, босые. Под левой брючиной угадывался край рубца. Третий день знакомства с мистером Джеком Карвером. Басманов помнил его как сейчас, все до последней минуты. Все, что он мог о себе запомнить в силу своего редкого — редчайшего — психического недуга. Конечно, случались дни, когда ему хотелось вымарать из памяти случившееся; представить, будто ничего и не было. Или, напротив, долго говорить, выблевывая свою боль мучительно горькими сгустками. Казалось, выскажешься — и кончится. Но боль по-прежнему не кончалась, сколько бы он ни вызывал у себя насильственную тошноту. Он облекал в слова все то, что можно высказать только в процессе осмысленного диалога. Расставлял акценты. Называл все вещи по именам. Сидя на кухне с Джеком Карвером и наблюдая за окном бессменный сумрак петербургского межсезонья, он на его глазах вскрывал по очереди все раны своей души. Пускал себе кровь. Давал ему прикасаться к шрамам, которые он оставил. Глядя ему в глаза, Василий Генрихович делился своими кошмарами. Признавал свой страх. «Я верил, что я умру» — говорил он Джеку, и его грамотный, выверенный английский звучал совсем как австрийский немецкий, где-нибудь в центре Вены. Но несмотря на это — на все попытки выпотрошить себя и снова переродиться — Василий Генрихович шел ко дну. И он не просто умирал — он убивал себя, целенаправленно и в высшей степени изощренно. Хоть он и стремился к выздоровлению, на самом деле он лишь хотел вцепиться в Карвера и закричать.
«Избавь меня от этой боли».
Ему было необходимо кромешное одиночество. Нужно было встать и уткнуться лбом в стену, в твердую кирпичную стену, чтобы ощутить в ней действительную опору, а не какое-нибудь дешевое психотерапевтическое дерьмо. Басманов тысячу раз справлялся с болями именно этим способом. Справится в тысячу первый — не поломается; и уж тем более не помрет. Ему хотелось кричать. Да какого черта. Какого, спрашивается, черта он должен гнуться под собственную судьбу. Так не пойдет. «Это мои демоны, моя сердечная боль» — твердил про себя Басманов. Взглянув на Джека он вздрогнул... и с тяжким выдохом прикрыл глаза.

Дело было не в сексе. Как раз-таки с сексом все было просто. Карвер притягивал как мужчина; в меру несдержанный, в меру прямолинейный — убойной честности с лихвой хватило для того, чтобы Басманов ему, не выебываясь, отсосал. Без молодежных закидонов из-за угла, без выяснения ориентации. Хочется? Значит, сделаем. Василий Генрихович во все эпохи ценил людей практичных и всесторонних. Да он бы с этим американцем, будь его воля... Будь все иначе, вместо всего того, что у них имелось при себе сейчас.

В который раз он посмотрел на Карвера. Бледное в свете молочных сумерек, лирико-драматическое лицо. Тонкая, как поперечный надрез на пульсирующей вене, вежливая улыбка. Сигаретный дым (курильщик закурит, когда припрет — тут же подумал Василий Генрихович), мягко оставленный на запястье, словно в подарок, задумчивый поцелуй. Вдавив окурок в дно тяжелой хрустальной пепельницы Басманов следом прикурил вторую; все так же стоя у оконного откоса — плечом к стеклу, бедром к надтреснутому подоконнику — он поднял руку и очень бережно погладил Карвера по щеке. Как если бы тот был тигром. Однако Карвер был человеком. Невероятно выносливым, сильным, сметливым и проницательным; с боеспособностью робота; с высокоскоростными контурами, запаянными в мозгу. Его мысль была на удивление стремительна и подвижна; сравниться с ней могла лишь левая рука Басманова, — пальцы талантливого скрипача во много раз предвосхищают мысль, — но если бы разум Карвера пришлось переложить на музыку и сделать из него скрипичные размышления, то этот головокружительный каприччо потребовал бы от Басманова максимум его сил. И это конечно же зачаровывало.

Василий Генрихович все так же хранил в себе память о пережитых временах. Бессильная злоба теплилась прямо под грудью, будто уснувший в берлоге зверь. Страх собственной слабости влажно стекал по своду босой ступни. Лился из вздувшегося шрама. В горле саднило. И это странное, весьма неожиданное ощущение мигом вернуло Василия Генриховича обратно — в его личную спальню с довоенной мебелью в квартире на Рубинштейна; в сырые сумерки без солнечного луча. Назад, к человеку, который его допрашивал, лечил на кухне с коньяком и слушал его Гварнери. Под полотно из тюля. В ноябрьский Петербург.

— Что-то не так? — осведомился Джек, заметив, как Басманов потирает шею.
— Горло, — хрипло ответил он.
— Что, прежде такого не было? — вопрос был задан в форме, намекавшей на стабильно повторяющееся действие. Басманов опустил голову. В миг перестав ощупывать трахею, он молча вынул сигарету изо рта и, выдыхая струи дыма, с удивлением отозвался:
— Прежде? — едва уловимый скачок неуверенной интонации, — То есть... какое «прежде»?
Венское «р» ударилось о стекло и с мягким стуком прокатилось по подоконнику. Выдержав паузу, Басманов наконец расслабился и обнял Джека за плечи одной рукой. Без страсти. Скорее наоборот — с пугающей чувственностью и лаской. Сердце долбилось в эту минуту как лидер футбольной команды на выпускном.
— У меня не было никакого «прежде», Джэк, — сказал он как бы между делом, — К слову, Евгений Викторович совсем не против. Передавал вам привет... О, даже два.
Пошелестев в кармане, Василий Генрихович выложил на подоконник пару презервативов. После чего поднес прикуренную сигарету к тонким, улыбающимся губам Джека. Коротко тронул пальцами.
— Раз уж ты куришь... Не мог бы ты выкурить для меня одну? Очень нравится вкус сигарет. Ничего не могу поделать.

[Dr. Jekyll]

- О, - только и сказал Карвер, чуть приподняв брови.
В свете этого откровения невзначай ему пришлось пересмотреть случившееся с новой перспективы. Басманов так решительно вёл себя, сложно было заподозрить отсутствие опыта. И он явно не возражал против продолжения, пусть и не имея никакого "прежде". Снова - как в омут. Тем интересней.
Их объятие в холодных потоках сырого воздуха получилось нежным и неустойчивым. Ощущалось, что ласковый контакт даётся Басманову лишь с рассудочным усилием, так, боясь каждой следующей секунды, расслабляются у врача перед неприятной процедурой. Ему было тяжело, и тем тяжелей, что он пытался это не показывать. Нельзя было не вспомнить сказку о стойком оловянном солдате: неважно, что нога одна, главное, что ружьё на плече, голова кверху, выправка идеальна.
Непроизнесённое прорывалось через зрачки Басманова, во взгляде обречённого и почти ждущего смерти. Джек не стал взывать к этой темноте, зная, что она выплеснется на него, когда будет нужно. Сколько часов они провели на кухне под желтоватым светом люстры с погнутым плафоном, сколько слов было выдрано Басмановым из его же нутра, сколько безысходности осело на дне стаканов и рюмок. Допрос скреплял их, и чем сильней вонзались острые грани неотступных воспоминаний, тем сильней они сближались. Джек был причиной всего, и другой на его месте принимал бы эти исповеди, исполненный чувства вины. Он же - жаждал их. Из жгучего интереса, который даже не нужно было скрывать, из потребности чувствовать и понимать Басманова, из бесконечного восхищения, что вызывало в нём существо, животное, зовущееся человеком. Единожды осознанная беспомощность подкосила Басманова, тот не знал, как с ней жить. Он бил себя в сердце, надеясь попасть по этому чувству и выскрести его, или принять его, или сдохнуть - иногда казалось, что ему неважен исход. И именно эти постоянные попытки что-то изменить, перестать мучиться, это напряжённое приглядывание к себе в поисках причин боли причиняли ему столько страданий.
Карвер хотел бы помочь, как Басманов помогал ему своей игрой, в один пронзительный звук забирая из круговерти ожидания войны, подготовки к ней, самой её и попыток справиться с последствиями - забирая и возвращая изменившимся, другим. Хотел бы, но не мог, потому что кому под силу заставить человека перестать травить самого себя? Никому. Но как же красиво он это делал...
- Я так хочу вас, - повторил Джек, прижимаясь к Басманову. Близкий контакт выдавал полное отсутствие похоти - та была без остатка слита в порывистых толчках, в хватке за волосы, в сбитом дыхании. Осталась одна лишь тяга к прикосновениям и просто присутствию рядом.
Он принял сигарету, лишь чуть изменив оттенок улыбки. Затянулся, наполняя лёгкие дымной прохладой.
- Вы способствуете возникновению у меня зависимостей.
Чувствовалось, что лишь недолгая, сгорающая от каждого вдоха, жизнь сигареты, отделяет обоих от сметающего поцелуя, в котором будет неясно, кто кого сожрал.
Джек не торопился. Теперь было некуда и незачем; наоборот, нужно было не спугнуть.
- Я никоим образом не хочу доставить вам неудобств, мистер Басманов, - то же обращение, в той же интонации, которая сопутствовала допросу и пыткам, само наползло на губы. Наитием или ошибкой, каковую Карвер не мог себе позволить. - Поэтому вынужден обозначить свои намерения. Если возникнут замечания, если вы хотите иного, не в той последовательности, или вообще ничего, не стесняйтесь. У нас не вполне типичные обстоятельства, и я очень не хочу снова поступить неверно или причинить вам вред.
Он выдохнул дым в сторону окна, не отрывая, однако, от лица Василия голодного и зовущего взгляда.
- Сейчас я докурю и поцелую вас. Или вы меня. Или мы - друг друга, тут явственно прослеживается сильная вариабельность, не влияющая, однако, на исход, - Джек снова затянулся. Стряхнул пепел, от дуновения из окна несколько сизых чешуек осыпались на подоконник. Джек мягко собрал их и растёр меж пальцев. Поглядел на Басманова. - Потом я расцелую и вылижу ваш шрам на лодыжке. Долго, тщательно. И не только его. У вас красивые ноги, они мне крайне симпатичны, как, впрочем, и всё тело. Потом, если вы, конечно, сочтёте терпимым некоторое время опираться только на левую ногу, я хотел бы уделить внимание правой. Она тоже достойна своей порции внимания и восхищения.
Джек замолчал на несколько размеренных вдохов с привкусом никотина. Огонь неумолимо подбирался к фильтру, отмеряя оставшееся на разговоры время.
Карвер декларировал намерения так же непринуждённо и откровенно, как вечность назад обозначал, что должен получить информацию любой ценой. Как позже признавался в ошибке, которая перевернула чужую жизнь. Как всегда действовал вне зависимости от того, был напротив враг, подозреваемый или человек, которого покалечил, а теперь хотел всеми возможными способами, с которым было хорошо проводить время за разговорами и к которому тянуло с другого конца земного шара. Как собеседник поступит с полученной информацией, его не волновало, главным была чистая совесть.
- Надеюсь, мои действия или сама ситуация заинтересует вас в сексуальном смысле, потому что после я хотел бы сделать вам приятно ртом. Согласитесь, это было бы уместно. К слову, я совсем не против того, чтобы вы кончили мне в рот, если возникнет такое желание. Конечно же, я не настаиваю, просто упоминаю о возможности, - Джек улыбнулся, на этот раз - и глазами тоже. - Затем можно переместиться в кровать, где, после некоторого отдыха, совмещённого с разогревом, мы бы воспользовались любезным подарком Евгения Викторовича.
Он прикончил сигарету и упокоил её в пепельнице движением, в котором ничуть не читалось нарастающее нетерпение. Потёрся скулой о чужое запястье, лежащее на плече. Обнял Басманова сам, смыкая руки на спине, повёл их длинным греющим прикосновением - по лопаткам, к плечам, до самой шеи, и снова вниз, к рёбрам и пояснице. Трение ткани рубашки меж двух слоёв человеческой кожи рождало успокаивающий шелест.
Изнутри проступали наработанные жесты, выверенные пропорции нежности и силы, помогающие быстро завоевать объект, чьё расположение требовалось для успеха миссии. Карвер сознательно их гасил, хоть с ними и было бы легче. Он пробовал быть не агентом, а собой, и пусть агент ещё пытался перехватить контроль, Джек не собирался давать ему шансов.
От Басманова пахло нервами, коньяком, желанием и сигаретами. Джек улыбался, вдыхая эти запахи, как дым чуть раньше, едва не касаясь носом носа, а губами - губ.
- Что вы думаете о моём предложении?

[Александр К.М.]

Басманов вздрогнул и сухо, коротко сглотнул, как после стопки крепкого коньяка. Мистер Джек Карвер из прошлого смотрел на него в упор; его изучающий, пытливый взгляд был вложен, точно клинок в узкие ножны, в эти небесно светлые глаза, принявшие выражение дружественной приязни. Картинки наслаивались одна на другую. Сырость просачивалась сквозь щели в раме, и по щекам текла проржавленная вода. Таким было ощущение. Карвер опять затянулся.

Василию Генриховичу хотелось его ударить. Но еще сильнее ему хотелось врезать по морде себе самому. Сменились декорации. Кухня с ее тягучими и душераздирающими беседами осталась позади. Потухли прожекторы. Теперь все действо разворачивалось на фоне старой, громоздкой кровати и довоенной люстры, увешанной хрусталем. Пепельница и гардины. Тревожащий запах секса и привкус спермы на языке. Вроде бы все по-другому, но роли — те же. И оттого Басманов люто ненавидел себя — за это призрачное желание отбросить истинного Джека Карвера от того Карвера, которому он сосал. Постыдное малодушие.

Сигарета тлела, и он внимательно слушал этот негромкий, мелодичный голос; монолог, изобилующий деталями. Порнографическая честность, четкость формулировок — черты, в такой же мере характерные для Карвера, как и его манера пресыщать любезностями любой, даже самый чудовищный, нарратив. «Мистер Басманов». Так он обращался к Василию Генриховичу, удерживая того в подвале. С точно таким же взглядом, с той же улыбкой, с тем же сердечным ритмом. Василий Генрихович следил за ним, пытаясь его прочесть. Дышал, как перед погружением; никак не мог унять свое охваченное дрожью тело. Руки и ноги, спина и грудь, живот и горло — каждый участок его плоти был пропитан воспоминаниями. Память об истинном Джеке Карвере циркулировала в нем как кровь.

Возбуждающее содержание. Гладкая, выверенная форма. Басманов знал — интуитивно чувствовал — как надо было его сыграть; возьми он в руки свою Гварнери, он бы сейчас исполнил какое-нибудь классическое немецкое сочинение, легкое и летящее, и разорвал бы его, пронзил ударами стремительных переходов по диссонанте на хриплую струну соль. Рывок, еще рывок. Локоть правой руки вздымался бы вверх как отлаженный механизм. Смена струны, затем смена смычка. Форма была бы безупречна, однако такты выпадали бы из повести как вырванные листы. Выдранные смычком, будто клочки обугленного камуфляжа, прилипшего к костям, они внушали бы чувство неправильности и тревожности — и вместе с тем чувство уверенно вписанного, уместного, необъяснимо правильного штриха. Лицо настоящего Джека Карвера. Басманов выдохнул и ласково тронул пальцами его щеку.

— Я не возражаю, Джэк, — он тяжело вздохнул, что трактовалось и как нервное, и как физическое возбуждение. — Сейчас я твой... сексуальный объект.
Он посмотрел на Джека с этой убийственно короткой, прямой дистанции, глаза в глаза. Дыхание смешивалось и согревало кожу. Носы легко соприкасались, точно обшивка двух дрейфующих кораблей.
— Тебя влечет к моему шраму, я видел это на кухне. Теперь ты хочешь забыть о кухне и пойти со мной в койку совсем другим. Почему, Джэк? — вторая его ладонь легла на другую щеку. Василий Генрихович с необъяснимой нежностью удерживал его лицо.
— Для чего это все, скажи? Хочешь быть мягким? Щадишь мои чувства?.. Что ты пытаешься сделать, Джэк, я никак не пойму, — здесь он невольно понизил голос. Слова звучали спокойно, без напряжения, однако в сердце вращалось чертово колесо. Собравшись с силами, он продолжил.
— Мы с тобой оба там были. Ты уже сделал это со мной однажды, Джэк, ты уже это сделал. Я запомнил тебя таким. Не знаю в точности, что я увидел... Да что я вообще мог тогда увидеть...
Басманов коротко качнул головой, будто бы споря с собственными словами. Рука бессильно опустилась Карверу на плечо.
— Мы можем трахнуться с тобой еще раз. Мне это не мешает. Но если хочешь вести себя так, будто ты можешь, будто ты все еще можешь мне навредить, то... ничего у нас не получится, Джэк. Потому что ты тот же самый... — Басманов прижался лбом ко лбу, и его голос сделался хриплым, — ...ты тот же самый сукин сын, который вылил на меня щелок. Признайся в этом. Будь честен. И не щади мои чертовы чувства — я прекрасно знаю, с кем я ложусь в постель.

[Dr. Jekyll]

Джек Карвер был чудовищем, никто не знал это лучше него самого. Кроме него самого этого вообще никто не знал.
Да, были те, кто подозревает, но интуицию к делу не подошьёшь. Джек Карвер был образцовым агентом, всегда принимающим взвешенные решения, действующим с максимальной эффективностью. Учтивым в общении, очень терпеливым, никогда не повышающим голос.
По крайней мере, хотелось верить, что так. Ежеминутно затрачиваемые им усилия просто обязаны были обращаться во что-то подобное.
Но сейчас он чувствовал себя, будто Атлант, держащий на плечах земной шар, Атлант, которому сказали, что он какой-то напряжённый.
- И всё же, что именно ты увидел тогда?
Джек задавал этот вопрос с нейтральным интересом, будто спрашивал о сюжетных перипетиях некоего фильма. Безупречно участливая улыбка кривила губы.
На самом деле ему просто нужно было несколько секунд, всего несколько сраных секунд, чтобы понять, как действовать. Бешено извивающиеся мысли завязывались в клубок, эхом их метаний истерила на виске рельефная жилка. Варианты, их исходы, альтернативы... Сознание едва успевало фиксировать самые яркие картинки и самые предпочтительные варианты развития событий. В какой-то момент Джек поймал себя на том, что оценивает шансы избавиться от трупа, не привлекая внимания третьего присутствующего в квартире. Выходило, что успех маловероятен. А драка с ним вряд ли будет быстрой и тихой, это привлечёт внимание соседей. Нет, нет, не то...
Леденящая игла ввинтилась в мозг: нет ни единой причины этого делать. Ни единой. Они просто разговаривают. И легко могут перестать, и он спокойно вернётся в Нью-Йорк. Не нужно будет снова приезжать, незачем будет. Не к кому.
Джек втянул в лёгкие выдох Басманова, как будто делал затяжку. Прикрыл глаза, отсекая себя от чужого взгляда, пусть это и было почти чистосердечным признанием. Одиночество, напряжение, ощущение контакта, холод, тепло, жажда поцелуя, пульсирующая в губах, потребность выйти из ситуации даже путём убийства. Странная тактильно-эмоциональная мешанина.
Басманов дрожал. Джек был спокоен, продолжая гладить его, рисуя закругленные узоры нежности по отогревающейся спине.
Всего лишь две разные реакции на стресс.
- То есть... - Карвер всё ещё не открывал глаз, впрочем, это не требовалось. Пронзительный взгляд Басманова жёг веки, шершавый голос проходился по нервам тревогой и возбуждением. Крепкий надёжный контакт длился, несмотря на нарастающий накал, и то ли вопреки, то ли благодаря ему доставлял острое удовольствие. - То есть тебе не нужно хотя бы попытаться сделать вид, что у нас здоровые отношения?
Он наконец поглядел в глаза Басманова. С лёгкой усмешкой, какой требовали произнесённые слова, но очень внимательно.
Он знал, как к нему относятся в "Спайнет". Знал, почему. И знал, что лишь титанический, всесторонний самоконтроль отделяет его от преследования теми же коллегами, кому он жал руки и прикрывал спину.
Если была возможность, он убивал. Он не собирался давать возможность сбежать из-под стражи и не хотел суда, на котором поступки этих ублюдков были бы взвешены, на котором можно было бы найти смягчающие обстоятельства. Нет.
Если было необходимо, он жертвовал своими. Так же, как и собой. С той разницей, что он пока выживал.
Необходимость, риск для жизни наполняли мускулы злой беспокойной энергией, подстёгивали рассудок. Живительной дозой, но Джек не хотел быть наркоманом. Слишком велик соблазн, слишком чётко и легко ощущается мир. Слишком опасно.
- Люди чувствуют. Как я ни стараюсь, они чувствуют.
Как сам Басманов, пусть у него и были причины, пусть с такого расстояния, на котором они оказались на фабрике. Но он облекал свои подозрения в игру для Джека, тогда как другие - в отчуждённость.
И когда из вдумчивого расчленения себя он перешёл на такое же безжалостное, но по отношению к Джеку?
Все их кухонные разговоры вскрывали боль и страх Басманова. Джек впитывал их, жадно, голодно. Не пытаясь помочь, просто исследуя бездны, в какие способен упасть человек, любуясь их глубиной.
А теперь пришла его очередь. Что ж... стоит попробовать. Твёрдый взгляд напротив обязывал к этому.
Джек вдохнул и выдохнул.
- Но пока я осторожен, они готовы закрывать глаза. Их всё устраивает, ведь у ощущаемого нет серьёзных подтверждений.
Даже Ральф, который видел гораздо больше, чем нужно. В сотни раз больше, чем Басманов. Пока Джек улыбался и держался спокойно, пока он мог это делать, всё было нормально. Если бы он заорал хоть раз, позволил себе деструктивную вспышку, сорвался бы - подозрения Ральфа, его многолетнее напряжение привели бы его к более пристальному расследованию. К попытке узнать, какого человека он поддерживает каждый день, кого незримо сопровождает во время самоубийственных вылазок, чьи мельчайшие жесты раскладывает на смысловые составляющие.
А чем мог навредить Басманов? Даже если будет знать, а не подозревать. Даже если поверит, прочувствует.
Он всего лишь собеседник. Друг. Бывший пленник.
Человек, на спине которого Джек смыкал руки, вжимая пальцы в плоть всё глубже.
- Я не отрицаю. Я тот же самый сукин сын. Меня тянет к твоим шрамам, я помню твои крики. Помню, каким ты был тогда и соотношу с тем, каким стал. Как рассказываешь о пережитом. Это... прекрасно.
Он говорил и смотрел, не моргая, заполненный тревогой и интересом. В конце концов, это было всего лишь новым экспериментом над тварью по имени человек.
- Я знаю, с кем ты ложишься в постель. Ты знаешь - я подозревал, что это так, но не был уверен. Разве этого не достаточно?

[Александр К.М.]

Василий Генрихович ощущал — и у ощущаемого им феномена не было доказательств. Не было «подтверждений», как выразился Карвер в своей не в меру спокойной речи с претензией на иронию. Он употребил слово «свидетельство». Английское слово, обозначавшее сухой, непреложный факт. В противовес другому, почти такому же, что в переводе в русский эквивалент теряло признак неустойчивости, присущей некоторой гипотезе или догадке. Василий Генрихович уловил этот оттенок смысла; он улыбнулся, но улыбка была лишь следствием болезненного натяжения его звенящих тревогой и ужасом нервов-струн.

Тот самый сукин сын. Тот самый сукин сын смотрел на него из глаз уже, казалось бы, знакомого, заученного вдоль и поперек, заполюбившегося мужчины. Басманов мягко заключил в ладони его лицо. Узкое, заострившееся в опасности. Коротко дернув головой из стороны в сторону он выдохнул, точно пытаясь ухватить за хвост бежавшую от него мысль. Чувства сложились огромной грудой, слепились в ком — и огорошили его, нагнав грохочущей лавиной со спины, будто замешкавшегося путника. Затем улеглись. Наступило молчание. И в сердце Басманова, и в самом воздухе, застывшем между масками их побелевших, будто политых глазурью, лиц. Минуты карабкались, ползли, и тяжесть маятника с трудом прорезывала пространство. Пульс ускорялся, проворачивая чертово колесо. Басманов не выдержал.

— Ты, — выдохнул он на русском, — ты больной ублюдок.
И его губы дрогнули, точно у зверя, свалившегося в капкан. Руки по-прежнему держали Карвера. Под большим пальцем билась жилка, упрямо прорезавшая висок. Удар, другой. Голос Басманова, лучше всего годившийся для зычной, прямой угрозы, вдруг зазвучал нежнейшим, сдержанным пианиссимо.
— Ты знаешь, Джэк, — начал он тихо, не отнимая рук от его лица, — это по-мужски. Ты, разумеется, больной ублюдок, — перевел он в английский свое недавнее ругательство, — но ты определенно стоишь всей той музыки, что я для тебя играл.
Сказав это, он глухо выдохнул. Расслабился, распрямился, лишившись груза давившей на грудь плиты. Теперь, наконец, все совпало. Назвав все вещи по именам, Басманов вынес приговор — себе. Своей чудовищной неправильности, врожденному дефекту, чувству неукротимого, болезненного любопытства — сколько еще способно вынести человеческое существо? Сколько границ он готов пробить, сколько редутов одолеть? В конце концов, способен ли он раздробить на части собственное естество? Ответ находился прямо у него под носом. Все еще напряженный, неслышно и ровно дышащий. С растрескавшейся, будто ледовая корка на водах заводи, безмолвной пустотой зрачков.

— Сукин ты сын, — восторженно прошипел Басманов в его скованные улыбкой губы, — послать бы тебя нахер...
Произнеся это, он хрипло рассмеялся. И впился крепким поцелуем в его зубастый тонкогубый рот.

[Dr. Jekyll]

Как непривычно было ощущать себя без одного слоя осторожности. Джек давно, нерассуждающе знал, что нельзя. За малым послаблением всегда следует большое, неостановимым валом, и не то чтобы ему так нужны были люди, но совсем один никто долго не просуществует.
Но Басманов играл Джека так, будто изучил его, посмотрел его глазами, прожил им жизнь в борьбе с самим собой и умер непобеждённым. Казалось, он поймёт.
Джек доверял своей интуиции и не верил людям. Он был насторожен, возбуждён, почти зол. "Интересное сочетание эмоций", - прильнуло к мыслям прохладное любопытство, будто о постороннем.
Василий ругался - и в его ругательствах звучали признания, самые честные в устах музыканта. Нетипично, определённо нездорово. Приятно.
Ключом от его дома была скрипка - принеся её, Джек вписал себя в эту тяжеловесную квартиру, пахнущую другой эпохой. Ключом от самого Басманова оказалась откровенность.
Не самая рискованная. Вроде бы всё было нормально, во всяком случае, безопасно, ведь легко можно было отступить. Только Джек смотрел на Басманова и думал почему-то: "О Господи", хоть и был атеистом. И ещё думал: "Бля, бля, бля" - и ничего кроме.
Гладил и гладил спину, поясницу, собирая ткань сверху вниз, успокаиваясь. Предчувствие голого тела манило - не скользнуть голодной рукой под край рубашки было невозможно. Соприкосновение с гладкой кожей, не испещрённой ожогами, казалось ещё большим извращением, чем то, в котором Карвер признался впервые в жизни.
- Хочешь - посылай.
Он улыбнулся, разделяя с Басмановым его каркающий смех. Последние ноты этого смеха втёрлись в губы, в движения языков, в одно спутанное дыхание на двоих. Поцелуй вышел близким к попытке сожрать друг друга, непотребным и очень искренним. Джек с удовольствием вылизывал чужой рот, ласкал язык, сминал губы. Жаркий контакт полнился кайфом и жадностью, переливался через край. Выныривать было тяжко, гудела голова. Её успокаивали только руки Басманова, безусловно ощущаемые, нежные.
- Ты тоже больной ублюдок. Но мне нравится.
Джек потёрся носом о нос Басманова, мимоходом лизнул уголок рта, расширяя влажный след, распространяя его. Стёк телом по телу, присел на одно колено, готовый, как к стрельбе. Взглянул вверх - без вызова или просьбы, простой сцепкой взглядов. Зеркальным напоминанием - то ли о недавнем отсосе, то ли о тех днях, что Басманов провёл на клеёнке, прикованный к трубе, к незавидной участи, и смотрел на своего мучителя твёрдым взглядом, а Джек ходил вокруг него, высматривая слабые места. В остальное время они были наравне.
Губы разомкнуло потребностью, овеяло выдохом. Чуть более резким, чем обычно позволял себе Карвер.
- Я не прошу. Мне нужно поцеловать твой шрам.

[Александр К.М.]

Узнай он, что произойдет через тринадцать месяцев после пыток, он бы, наверное, врезал себе по морде. И плюнул в карму, не размениваясь по мелочам. Видно, душа изголодалась по хорошей взбучке. Не жилось ей спокойно! Не могла стерпеть, металась да стенала как оглашенная. Басманов тогда подумал — пристрелю. Как пить дать пристрелю. Для него жизнь без встрясок — не жизнь вовсе, куда же это годилось? И если раньше он избегал, — или хотя бы делал вид, будто избегает, — обоюдоострых, сложносочиненных, наполненных смыслом до краев событий и ситуаций, то теперь он жаждал их с такой неукротимой силой, как ни один иисус до этого не жаждал быть избавленным от креста. Вот так его перетряхнуло. Басманов вжался спиной в холодный переплет окна. Откинул голову. Карвер стелился ему в ноги, словно готовился вбить в них гвоздь. Самое страшное, — в уме шевельнулась вкрадчивая мысль, — он был не против. Совсем не против вернуться в тот заводской подвал, в тот день и в собственное безумие. Отдаться монстру — страху. Взглянуть в его перекошенное лицо. Засунуть пальцы в свой скривленный рот, нащупать мягкую гортань и вырвать крик, надломленный и шершавый. Выдернуть с корнем. И намотать на новенькую бабину, чтобы Джек Карвер смог его переслушивать по ночам.

Безликий. Басманов глядел на него, силясь содрать со скул запекшуюся любезность. Он раздевал его, обирал, обгладывал в воображении; стачивал когти о керамику его лба. Хотелось вбить железный клюв заточенного альпенштока в узкую трещину, взбиравшуюся по щеке. Поцеловать в глаза. Забыв о тысяче смертей, впитавшихся в зрачки, сдавить в руке его подрагивавшую трахею. Басманов наклонил голову. Армейским тоном он настойчиво разрешил:
— Целуй.
И перенес тяжесть тела на правую ногу. Левая брючина скользнула вверх — Карвер дышал и действовал по-мясницки. Он с извращенной нежностью прижался к выпуклым, кривым рубцам.
— Я вижу. Я знаю это. Я помню... — Василий Генрихович напряг бедро, и изувеченный подъем ступни оказался у Джека под подбородком. Затем подошва вальяжно легла ему на плечо. Прислонилась к шее. Крупный сустав большого пальца встретился с мочкой уха.
— ...я помню, как ты смотрел на меня, Джэк. С нечеловеческим любопытством. А ведь уже целый год пролетел... Целуй. Тебе нравится это, целуй! Господь делает, а ты за ним — доделываешь. Ведь так, Джэк?.. Да, это так, по глазам твоим вижу. Радуйся — мы с тобой одного сорта мрази, радуйся. Целуй мою ногу, целуй мою грудь. Может и в сердце меня поцелуешь? В душу? Уж я бы твою — трахнул. Я бы и в задницу тебя трахнул. Как тебе? Уже подумываешь об этом?.. — Басманов мягко опустил ступню, задел ремень и ощутимо надавил на пах. Затем, сцепившись взглядом с Карвером, озвучил без церемоний, — Раздевайся.
Нащупав трость возле стены, он пошатнулся и решительным рывком взял курс на свою кровать.

[Dr. Jekyll]

Ему действительно было нужно. Карвер контролировал себя в каждом аспекте существования, как бдительный тюремщик - своего пленника. Но даже заключённым нужно есть, пить, дышать. А Джеку было необходимо прикоснуться к делу рук своих.
Рубец оказался больше, чем представлялось. До этого Джек видел лишь часть, выползающую из-под штанины - не столько напоминание, сколько намёк на него. Теперь же можно было познакомиться напрямую, коснуться, вспомнить.
Поощряемый твёрдым разрешением, он беззвучно вдохнул и коснулся губами уродливо-прекрасного следа. Касание вышло едва ощутимым - это было только начало, привыкание и узнавание, первое смешивание тепла.
Затвердевший сгусток желаний и порывов, притаившийся в черепе, требовал отпустить себя. И тереться об этот шрам всем лицом, по-животному, и дышать запахом этого изуродованного участка кожи, не слишком отличающимся от запаха всего тела, но несущим в себе особый смысл. Джек пообещал себе, что обязательно сделает это чуть позже.
Он глядел на Басманова, поворотами головы преследуя движущийся вместе со ступнёй ожог. Хлёсткий поток слов не предполагал ответов и насыщенно выражал всего Василия. Того умного, страстного, непримиримого - не в силу несогласия с чем-либо, а исключительно из-за беспокойности натуры - человека, с которым так приятно было просиживать бесконечные дымно-алкогольные часы на кухне. Который рассказывал о самых жутких своих страхах. Который играл своё заключение на скрипке, будто оно звучало у него в голове каждую секунду. Который грустно улыбался, делясь тем, что готов был руками вынуть кусок своего тела, лишь бы выкорчевать вместе с ним жуткую боль от щёлока.
Ответов не требовалось. И всё же Джек давал их.
"Да, мне нравится это", - выводил он губами и языком от змеящегося края рубца к его сердцевине, где кожа была тоньше, чем мгновение.
"Да, я доделываю за богом", - соглашался он искренностью и дыханием, льнущими к острому выступу кости на щиколотке.
"Да, я хочу поцеловать твоё сердце", - признавался он, почтительно трогая шрам зубами.
Ощущаемые неровности тревожили сердце, укорачивая вдохи. Равновеликая внимательнейшая ласка ложилась на всю поверхность ожога, расслабленные губы не таили в себе и следа улыбки. Ошибка агента во время миссии может повлечь за собой катастрофические последствия. Эта - повлекла. Только для двоих людей.
- Подумываю. Трахни. Почему нет?
Нога Басманова скользнула вниз, надавила на ширинку провокацией, вызовом. Джек не столько улыбнулся, сколько оскалился. Он хотел - неважно, как.
Джек поднялся, уже в движении начав расстёгивать пуговицы жилета. Решительная поступь Басманова, отмеряемая стуком трости, вынуждала торопиться. Следуя за ним, Джек скинул жилет, взялся за рубашку. Её шелестящий вздох свернулся на краю комода. Пальцы уже размыкали пряжку ремня. Джек раздевался, будто был один в комнате, будто не в преддверии чего-то дикого, нет - просто и методично. Выверенное внешнее хладнокровие было таким же его неотъемлемым свойством, как худоба, подразумевающая не слабость, а скорость и выносливость, как шрамы, как голубые глаза.
Спустив брюки и плавки, Карвер переступил через них и на секунду впился взглядом в глаза Басманова. Грохот отброшенной трости заставил зрачки дёрнуться.
Резкие движения раздевающегося Басманова завораживали. Было в них нечто обречённое. И, казалось, они должны рождать музыку, словно терзаемым инструментом был сам воздух.
Стоило опуститься на кровать, как в следующее мгновение она, не дрогнув, приняла в себя вес второго тела. Джек потянул к себе Басманова, полный неясной злости, жара и нужды. Стиснул за плечи руками, привыкшими к оружию, опробовал коленями крепость боков. Фиксируя, не давая приблизиться сильней.
- Трахнуть душу, говоришь? Интересно. Но это взаимный процесс. Расскажи мне ещё о своих ощущениях после пыток. Больница. Что было там?

[Александр К.М.]

Теперь, наконец, Василий Генрихович прочувствовал — это случилось. Кончилась пьеса и с грохотом рухнул занавес. Больше никакого фарса. Они смотрели друг на друга, голые, изголодавшиеся, и ощущение отсутствия одежды на теле было таким же острым, как и пришедшая на смену дружественным речам развезнутая неизвестность. Карвер ему улыбался. Это движение сродни спастическому сокращению лицевых мускулов не было связано с обычными, человеческими переживаниями. Басманов знал, это была декларация о намерении. Карвер заявлял о себе, как зверь заявляет о силе; он объявлял — внутри, под этим лицом, есть другое мое лицо, — и делал это бесстрастно и отрешенно. Так объявляют в радиоэфире о надвигающейся войне. Кожа под кожей, река под рекой. Сравнения так и напрашивались; музыка так и прокручивалась в голове, нашептывая Василию Генриховичу правильные аккорды. Точно во сне, ему хотелось броситься к партитурам и перекраивать их крест-накрест, лязгая золотом пера, как режут ножницами по подолу. Истинный профиль Джека Карвера вдруг четко вырисовался на фоне срезанной со скул привычки; споротого с губ шаблона; выверенных по лекалу реплик, вместе с суровой ниткой содранных с языка. Басманов себя не сдерживал.

Он раздевался совсем не долго. Рубашка настежь, душа нараспашку, следы от ожогов — бесстыдно и напоказ. Трость звонко вышибла из паркета сочную ноту соль, и Басманов, следом, опрокинулся на мощную, как гроб, перину. Колено вписалось в край; руки нашли упор по обе стороны оскаленного лица. Джек поднял голову, и его кожа на груди бумажной тонкостью налипла на случайные щербины мышечного волокна. Память о взрывах; весточка от Афгана — с любовью. Еле заметный, стертый годами росчерк. Как на заброшенном могильном камне, только без цифр после намеченного тире. Вполне осязаемого. Василий Генрихович тронул его взглядом — этот короткий, один из дюжин таких же, шрам — и безо всякой жалости, осознанно, усмехнулся.
— Я расскажу тебе все, — произнес он, не дав себе много времени для раздумий, — ...что со мной было тогда. И что могло бы быть, веди ты себя иначе.
Сказав это, он оттолкнулся от перины, выпрямился. Бегло пошарив по карманам, выудил нераспечатанный презерватив.

— А дело было так, Джэк. Я серьезно готовился умереть. Вынуть кусок из ноющей ноги, сделать в ней выемку... к этому я и сейчас готов, ты же знаешь. Правда в тот день, шестые сутки без движения, помню как сейчас, конкретно шестые сутки. Такое случается. Знаешь, Евгений Викторович рассказывал о прыжках. Семьдесят второй, говорит, был ужасным. В смысле, он вызвал ужас, животный ужас, Джэк. Тот самый семьдесят второй, когда он подумал вдруг — обязательно разобьется. Так же и я тогда, на шестой день... словно Господь в акте творения, ха! Оцени глубину идиотской аллюзии на христианство. Ты меня создал, ты! Ты подвел к черте, после которой нет ничего, ни сущего, ни вездесущего, ни логичного, ни алогичного. Мысль пройтись опасной бритвой под гортанью... утром, за утренним туалетом, Джэк... столь же обыденна, как и желание перекурить. Просто я выбирал другое. День ото дня Выбирал другое. Правда же это... весело, а? Улыбаешься мне, тварь, — здесь он тепло улыбнулся ему в ответ. Пальцы неволей задержались на стволе, раскатывая резину. — Конечно, песьей головой не больно-то поговоришь... Ты не стесняйся, Джэк. У меня для тебя приготовлено очень много.

Басманов вскармливал его. Выманивал, как зверя из укрытия, как волка из норы — кусками собственной плоти. Кромсал себя и швырял не глядя. Срезал с костей. Заталкивал ему в разинутую пасть и, не страшась клыков, давал вылизывать свои руки. Вот что он делал, каждое слово выкорчевывая из сердца. Честность – коготь клинка; воспоминания — пища. Око за око, честный обмен, но Басманов питал его, не рассчитывая на плату. Он был той же породы, что и Джек; той же неукротимой, упрямой масти. Вразрез с законами природы, наперекор судьбе они держались плечом к плечу, будто последние выжившие после боя; будто бирманские тигры после потопа; будто дредноуты, все еще в собранном виде томящиеся на верфях. Участь — одна на двоих. Возможно, поэтому они до сих пор не сожрали друг друга. Вместо того, чтобы таить за пазухой по камню, они лежали теперь в кровати и обгладывали друг друга, мысленно, зрительно, всеми своими чувствами лакая из открытых ран. Басманов хрипло командовал.
— Посмотри на меня. Посмотри, что ты наделал, Карвер. Если бы ты вылил щелок на эту руку... Просто представь, что ты вылил щелок на эту руку. На обе моих руки, представь. Я бы не смог тогда заехать тебе по морде.
С этими словами он погладил Карвера по щеке. Тыльной стороной ладони, затем запястьем — так, словно на нем уже запекся выпуклый, блевотно глянцевый, тугой рубец. Их брюки, скомканные, валялись на полу, и бедра плотно прижимались к бедрам. Член ощутимо упирался — то в живот, то в сгиб ноги, но Василий Генрихович, казалось, не торопился. Занятый Джеком, он шумно вздыхал, яростно требуя его реакций. Глазами, позой, своими хлесткими откровениями. Внезапно дернувшись — непреднамеренно и совершенно без размаха — он вмазал Джеку по щеке, никак не выразив в мыслях и жестах свое намерение. Удар был резким, неосознанным. Из тех, какие невозможно предвосхитить. Не растерявшись — скорее даже оживившись — Басманов грузно упал на Джека, прижав предплечьем его остро выпирающий кадык.
— Повернись, — выпалил он с волчьей рассерженностью в хриплом голосе, — лицом вниз, Джэк. Повернись.
Выждав недолго, он поднял руку и ухватил ею Карвера за плечо. Тонкая, прочная кожа; клетка из ребер под ладонью; упругий бок. Нетерпеливая перестановка, как рокировка на доске — ладью вместо королевы. Под ладонь Басманова снова легко очерченное плечо, только теперь иначе. С другого ракурса. Взгляду открылась крепкая спина (не было времени расспрашивать его о шрамах), узкая задница на фоне бледных ног самого Басманова. Оба — на фоне душного довоенного покрывала. «Было бы лучше уж сразу на Красном знамени» — мельком представил себе Басманов, ощупывая промежность. Без сантиментов, без омерзения. У него к мужчинам была умеренная приязнь, и все физическое воспринималось им как данность. Волосы в паху, нежная кожа, пульсирующие артерии у бедра. Там хорошо было трогать рукой. Лучше сказать, что там не было ничего, что нельзя не трогать. Проверил партнера пальцами, готов ли — с силой надавил большим, ввел его внутрь до конца и по промежности проехался всей ладонью. Джек оказался не тяжелым — во всяком случае он без препятствий сдвинулся вперед; Басманов нетерпеливо выдохнул, убрал от него руку и на удивление ловко, словно и не было у него последний год насильственного целибата, вогнал свой член — не глубоко, не по-студенчески, а ровно настолько, чтобы Джек сумел это в себя принять. Затем он склонился к его напряженной шее. Все тело Джека ощущалось им как твердое, но, безусловно, живое. Как будто тело хищника, готовившегося к броску.
— Тебя это заводит. Мысль о шрамах на моих руках, — выдохнул он в самое ухо. В этот момент обе его ладони скользнули Карверу прямо под подбородок. — Щелочь. Инфекция. Бесконечные перевязки... этими же окровавленными руками. О, надо же, и правда заводит, — он коротко двинул бедрами, — сразу бы так... совсем другой разговор. И знаешь, Джэк... ты ведь еще тогда... еще тогда хотел меня выебать.

[Dr. Jekyll]

Правда щедро, неостановимо вырывалась из уст Басманова, как кровь из вспоротой артерии. Джек пил её, дышал ею. Нуждался.
Лихорадочный, взвинченный, он ловил каждое слово. Пробовал на вкус, размалывая между жерновов улыбки. Скалился даже тому, как звучит чужой голос.
Чувственно.
- Ещё. Расскажи мне ещё.
Джек Карвер. Экономные спокойные движения, когда нет необходимости в ином. Учтивость, самоконтроль, всепоглощающий, казалось бы, он мог бы легко перестать дышать, решив однажды, что не должен.
Чёрные провалы зрачков, неутолимая жадность, внимание, не смягчённое тактичностью.
Он соврал тогда, пообещав отпустить. Так и не смог, хоть и понял, что держит невиновного: слишком глубоко в нём засели истошные крики и цельнолитой взгляд, нельзя было так всё оставить даже год спустя. На смену пыточным инструментам пришёл Джек Карвер собственной персоной, и с ним-то Басманов заговорил. О, как он заговорил. Ошибся, не композитором он был рождён, а укротителем диких зверей - или продавцом наркотика. И сидение на цепи - это всегда двустороннее обязательство.
- Ты мог бы врезать мне ногой. Говори, пожалуйста. Говори.
Неслучившийся рубец льнул к щеке лаской и преклонением. Чувствовал своего создателя. Джек поцеловал его, обещая своё вечное благословение, он хотел быть добрым, любящим демиургом. Он забывал даже дышать, но слушал и улыбался - хищно, искренне, нежно. Басманова было очень интересно слушать, даже когда его слова не сочились кровью и отчаянием - пережитым, переваренным, растворённым в самом понятии Василий Басманов в пропорции один к одному. Непередаваемо вкусно.
Удар обжёг щёку, добавил щепоть тревожащих ощущений. Джек принял его как знак препинания в истории Басманова - так же жадно.
Хриплый, царапающий внимание голос был облачён в просьбу перевернуться. Исполняя её, Карвер дёрнул уголком рта. Рассказ Басманова о переживаниях всё больше сплетался с телесным. Читать его было всё жарче. Палец меж ягодиц и хозяйское общупывание заставили покачнуться. Для большей устойчивости Джек оперся грудью на кровать. Всё тело полнилось ожиданием, жаждой, выкрученным желанием. "Ну же, давай!" - просило оно без единого звука, одним только изгибом спины и испариной по пояснице. Не нужно было даже оборачиваться, давая разрешение взглядом через плечо.
Джек привык терпеть, когда надо, куда уж деваться солдату, но когда напряжённое тело пристроилось сзади, и тяжёлый твёрдый член толкнулся внутрь, и порыкивания Басманова, смешанные со сбитым дыханием, наждаком прошлись по нервам - это все чувствовалось так отчётливо. До дрожи.
Он замер в попытке приноровиться, победить первую телесную реакцию. Жжение, пульсация. Вспышки неоспоримого, живого чувства контакта. Шрамы на груди Басманова вжимались в россыпь отметин на спине Джека. Вряд ли идеальным сочетанием, но выступивший пот добавлял неоспоримой гармонии в соприкосновение.
- Заводит, очень... - вывернув голову набок, Джек с трудом, резкими глотками, дышал. Трезвый даже сейчас, полный интересом, ощущающий. Грязные разговорчики в их случае отличались своеобразием. - Не только щёлочь... я ведь хотел разбить тебе руки, помнишь? Я мог бы, о да... Суставы - в крошево. Каждая кость. Я хотел, я так этого хотел...
Он обхватил чужие запястья, сжал - как держат штурвал падающего самолёта. Крепко. Изучающе ощупал кисти, не знавшие удара молотка, идеально следующие задумке природы. Скользнул пальцами меж пальцев, прогоняя призраки травм.
- Да, я хотел тебя выебать, - сиплый до шёпота голос, с усилием подстраивающиеся мышцы. Паутина прикосновений, ощущений, переживаний. Смесь боли, нетерпения и оглушающего чувства растянутости. Обнажённость - до самого нутра. - Заметил всё же.
Он скосил взгляд на Басманова, полный сотни неясных эмоций. Давно приучился давить их раньше, чем происходит осознание. Но Джек чувствовал, чувствовал их все, и даже хуже - они чувствовали всё это вдвоем.
- Давай понемногу. Можно.
Он физически ощущал, как натягивается между ними струна - струна, проходящая через всё его тело, дрожащая жаром и оголённостью всех реакций. От вжимающегося сверху тела, от проталкивающегося члена - по позвоночнику, через каждый орган, через мышцы, плавя кости, раскаляясь в диафрагме, сжимая горло, как магнитом притягиваясь к чужим пальцам. Волной вверх - и снова вниз обратно, до сердца и дальше, между ног, и даже одной такой волны с лихвой хватает, чтобы затрясло самого подготовленного человека.
И чёртов этот Басманов рассказал бы подробно, что за струна и как на ней играть. А Джек - просто ощущал её.
- Ломать. Убивать. Обжигать, - произносил он в ритме углубляющихся толчков. Верхняя губа чуть вздёргивалась от накатывающих ощущений. - Это так легко. Кажется, что нужно, что можно только так... Да, это мои желания... Они возникают быстрей всего. Даже будто и не возникают, а всегда есть... Знакомься, такой вот я.
Близость, почти непристойная по силе вызываемых чувств, сдирала приросшую маску. Джек рассказывал намного больше, чем собирался. Он знал, что нужно быть осторожным, что нужно скрывать свою сущность - и выворачивал это знание нутром наружу, точно так же, как недавно Басманов поступал со своими страхами и болью. Признаваться бывшей жертве, с которой удалось наладить отношения, в том, как было приятно её увечить - ну не дикость ли. И не то чтобы Джек собирался принять наказание и ненависть, но не мог их не ожидать. Только - не было. Басманов держал его, наваливался, натягивал, двигался на нём, в нём - но без злости. Страстно, как и всё, что делал Басманов. Ярко. Тело откликалось на его напор и хватку тяжёлым, концентрированно-густым возбуждением. Жаром в венах, подрагиванием мышц.
- Но я - это не только мои желания и порывы... - продолжал Джек. Ему было важно договорить. - Каждый день своей жизни я выбираю другое. Как и ты.
Он сильней раздвинул ноги, прогибаясь в пояснице. Так чётче ощущались напряжённые жёсткие бёдра Басманова, так приятней входил член, очень правильно упираясь и растягивая. Джек почувствовал явственно, всем собой - как чувствовал всё, что происходило с ним - как Басманов большим пальцем обвёл линию его рта, ткнулся в зубы - и когда только успел сжать их так, до желваков на щеках. Не споря, он начал обсасывать палец, кружить по нему языком. Целовать руки музыканта - особо тонкий вид извращения и восторга.
Монструозная кровать не издавала ни звука, равнодушная к тому, что в её недрах сношаются, будто в последний раз. Где-то в квартире жил своей жизнью Евгений Викторович. Снаружи переливались бесконечно серые оттенки вечера, разведённые вечным петербургским предчувствием дождя.
От особо размашистого толчка член выскользнул, прошёлся меж ягодиц, размазывая смазку. Палец Басманова покинул рот Джека на несколько секунд. Направляющее движение руки, сильный толчок бёдрами - сразу до упора, легко, заполняя. Джек выдохнул, вновь принимаясь сосать пальцы, слизывая с них посторонний привкус и влагу. Раз за разом проходясь языком, до чистой кожи.
До беспримесной откровенности, идеально дополняющей всё происходящее.

[Александр К.М.]

— Заметил все же.
Слова, едва различимые в сиплом выдохе. Ярость тревожной жилкой дернулась на виске, подступила к горлу. Басманов сжевал ее по-звериному, нервно сглотнул, как сглатывают коньяк. И в пищеводе в раз неожиданно потеплело. Сладость проверенной догадки — долгоиграющим послевкусием на языке. Напряжение спало; в груди у него улеглось, успокоилось, разыгралось, и тонкогубая непрошенная улыбка расцветила бледное, точно туман за окнами, фарфоровое лицо.

— Сукин ты сын, — Басманов начал двигаться в нем. Медленно, нерасторопно, точно тугой допотопный пресс. Старый, добротный, проверенный механизм — обильно смазанный, исправный, оживший. После долгой спячки — знакомый импульс прошил систему и побудил к вращению на первый взгляд неповоротливые шестерни. Процесс пошел. По венам хлынуло возбуждение; хищный инстинкт, потребность действовать, не останавливаясь и не сбиваясь. Трахаться было не сложно — как было не сложно лишать человека надежды, лишать здоровья, лишать самой жизни, заглядывая в глаза. Мистер Джек Карвер упивался его страданиями; он не собирался отступать тогда — как и Басманов теперь не думал сбрасывать обороты. Он распалялся все сильнее, с той лишь ничтожной разницей, что в нем не вспыхивало желание взрезать и растерзать. Под ним стелился человек. Обыкновенный человек, который чувствовал, когда ему было больно. Нажмешь ножом — и увидишь кровь. Приложишь кулак к лицу — и разобьешь скривленные в улыбке губы. Басманов остро ощущал это их сродство, фундаментальное, природное и незыблемое. Кем бы он ни был, этот Джек Карвер, — этот опасный зверь с непостижимыми и пугающими повадками, — он не заслуживал звериного обращения, как бы на то ни напрашивался, как бы к тому ни стремился. Да и к тому же, кем бы обернулся сам Василий Генрихович, если бы в сексе он выражал свои претензии и выпускал накопленную сердцем боль? Ох, не для того был выдуман этот акт; не для того один мужик сует свой хер в другого мужика, чтобы сказать ему, как сильно им недоволен.

Усилий воли совсем не требовалось. Злость не кипела, раны не вскрывались, не кровоточили. Басманов, сам того не замечая, трахался от всей души, словно терпел весь прошлый год — и вдруг настал подходящий случай. Воспоминания о пережитом ужасе яркими слайдами застыли в растревоженном и сконцентрированном сознании; нога болела, казалось, настойчивее, чем при лечении; острее, чем в долгие месяцы реабилитации и принудительного восстановления и ходьбы. Кромка зубов прижималась к пальцам, будто капкан, готовый схлопнуться от любого невыверенного движения. Все эти сложные, невыразимые словами вещи — состоявшие в свою очередь из груды мелких, но все таких же сложных для понимания вещей — сливались в сонм, создавая дьявольскую симфонию. Ни одного лишнего звука, ни единой детали, которую следовало бы отбросить или сменить. Это явление было прекрасно как оно есть, и Василий Генрихович в свойственной ему манере держал свой ум неприлично трезвым, глаза открытыми, а душу вывернутую всеми внутренностями налицо. Он ни на секунду не забывал того Джека Карвера, который встретил его в подвале. Не предпринимал попыток стереть из памяти услышанные слова. Без лишней драмы он трахал голого человека — голого телом, и сердцем, и помыслами — и у него по-прежнему стоял, будто на свете не было зрелища более возбуждающего и пьянящего, чем испещренная шрамами, высушенная спина мужчины, способного на убийство, на мирную жизнь после убийства, на любезную, дружескую улыбку и на стояк от мыслей о том, как он причинил кому-то пожизненную хромоту.

Происходящее нельзя было назвать противоестественным. Напротив, во всем присутствовала незримая — вернее сказать, недоступная обычному человеку логика. Оставив всякий поэтизм, отринув приторную символичность, Басманов трахался с одними фактами, не привирая ни на йоту и не стараясь их подсластить. А факты имелись следующие. Мистер Джек Карвер — хороший слушатель и понимающий собеседник; он изувер и интеллектуал, рана на сердце и рубец на коже; он причинил много страданий, но вовсе не прятал себя за сочувственными речами; был изрядно раскованным и темпераментным, и даже — когда не строил из себя любезность — мог вызывать недвусмысленное желание сделаться ему ближе. Обсуждать труды Хейзинги, взгляды Дюркгейма; неторопливо потягивать старый грузинский коньяк. Узнать, чем он дышит, как рассуждает и что разбавлено в его крови. Трахнуть как суку, содрать три шкуры и взять у него в рот.

Басманов неистовствовал. Страсть пробудила в нем азарт к решительным, дерзким поступкам. Разбить тишину. Вспороть вязкий шорох перины хоть чем-нибудь кроме вздохов. Рука сама поднялась. Пальцы сжались в кулак — и прозвучал удар по кедровому изголовью. Густо проморенное, лакированное, в изгибах. Басманов сломал бы его — нашлись бы на это силы — но все же помнил о досадной хрупкости своих рук. Тело, распятое на кровати, выглядело выносливым; грудная клетка обещала выдержать любой напор, однако сам Василий Генрихович придерживался иного мнения. Кость — не шпангоут, кожа — не обшивка. И без того на ней было в достатке отсутствовавших частей. Словно пустоты на месте витражных стекол: тонкие трещины, мелкие выемки со сколотыми краями. Рисунок увечий. Карта, указывавшая, где находились когда-то трещины в задетых шрапнелью костях. В точности так же, как и шрам на ноге Басманова — вовсе не глянцевый лоскут, но место, под которым задавлен нерв. Повреждены сухожилия. Вложены горькие, точно лекарство, воспоминания. В Джеке хранилось огромное множество воспоминаний — и Басманов трахал их, испытывая восторг.

Его манера поначалу была щадящей. Член проникал до середины и затем выходил обратно; тело готовилось, приучалось и напрягало мускулы — от основания шеи до пальцев ног. Басманов тоже привыкал. Ему давно не доводилось проверять на прочность тощие мужские задницы, и потому он медленно разгонялся, осторожничая и примеряясь, как бы не навредить. Зато теперь, когда оба вспотели, — когда Басманов высказал советской койке все свое русское недовольство ударом сжавшегося кулака, — их с Джеком ебля стала походить на схватку авианосцев. На спаривание с ягуаром. На танец с дьяволом — если бы дьявол имел потребность трахаться и танцевать. Скользнув ладонью, Басманов сунул ее между Карвером и покрывалом. Накрыл ею грудь. Затем ключицу. С силой прошелся вверх по шее и надавил на мокрый от пота загривок. Локоть естественным движением вышел вправо; толкнул снизу локоть Карвера — и его правая рука, неволей разогнувшаяся, приподнятая над кроватью, теперь была обездвижена. Басманов с силой навалился на него; толкнулся бедрами, коленом и здоровой, подвижной ступней с поджатыми от напряжения пальцами. Джек под ним гулко выдохнул. Член проникал в него отменно — входил как по маслу на всю длину. Смазка растерлась по промежности, чувствовалась на коже. Влажными звуками сопровождала каждый рывок вперед, каждый удар о тело, каждую порцию воздуха, выпущенную из легких. Басманов думал — каково же Карверу под ним потеть? Еще он думал — «Интересно, а ощущает ли он своей задницей мои яйца?» — и с этой мыслью, как нарочно, брал его под самый корень. Вбивался прочно, основательно, будто смычком по всем позициям — ми-ля-ре-соль — ровно. Будто по въевшимся в память нотам — под ритм чужого сердца — «вы-жи-ви или ум-ри».

[Александр К.М.]

Он обездвижил левую руку Карвера — в точности как и правую. Тот хищно дернулся, будто попав в силки. Лопатки сошлись; плотная шкура на спине прорезалась крупной складкой, и все напрягшиеся мускулы спаялись в цельный, литой лоскут. Мелкие трещины, казалось бы, закрылись; Джек стал похож на самого себя, каким он был бы без войны, сетки из шрамов и изматывающей необходимости держать себя в рамках роли. Жизнь буквально кипела в нем, ничем не скованная, примитивная, и Басманов чувствовал себя в праве распоряжаться этой жизнью — как ему заблагорассудится. В эти минуты он понимал: ни один из них ни в чем не лучше другого. Не было самих понятий «лучше» или «хуже», как не было грани, отделявшей Карвера — его бесстрастные руки убийцы и врачевателя — от оставленных ими на теле Василия Генриховича рубцов. Не придавать значения случившемуся, как это выяснилось, было чертовски просто — ах, как же было просто! — трахать его, сношаться с ним, делить с ним кухню, подвал и секс. Без всякого затруднения. Телесный акт не требовал сопутствующих рассуждений; по сути — от Басманова вообще ничего не требовалось. Содрав с себя чувства, скомкав их в горсть, он их рассматривал как будто со стороны. Ярость — чужая; горечь — неузнаваемая, инородная. Пустые склянки, мусор, сорняки — так о них думал Василий Генрихович, перебирая выданные им названия. Словно расчистив место в своей квартире, выкинув мебель прямо из окон, он наслаждался свежим воздухом и ощущением полной раскованности и свободы. Место в его голове вдруг стало чистым, незамутненным. В уме прояснилось, как после дозы крепкого обезболивающего. В конечном счете он осознал — ему ничто по-настоящему, в действительности, не мешало. Все это время он был физически способен идти вперед.

Карвер в захвате. Пальцы Басманова сцепились на затылке тугим замком, мешая ему подняться; мешая вскинуть голову; мешая ему занять иное положение, кроме как упереться грудью и щекой в кровать. Когда-то давным-давно Басманов сдуру умудрился сделать такое с Цоем. Глубокой ночью. Тот с криком вывалился из спальни в неосвещенную прихожую — шальной, одичавший. Готовый в хлам разнести что угодно и выхлестать что попало. С ним приключалось такое дважды, и в первый раз Василий Генрихович не знал, как себя вести. Он оттащил его от двери как оттаскивают словивших горячку пьяниц: схватил подмышками точно какой-нибудь мешок или корявую, неповоротливую колоду. Вывернул плечи, захомутал, сложил ладони на мощной шее — только бы удержаться. И был приложен спиной о стену несколько раз подряд. Центнер живого мяса. Нет, жилистый Карвер явно ему проигрывал. Держать его под собой, распятого и растраханного, было гораздо проще, нежели русского корейца, выросшего в Магадане и периодически слетающего с катушек из-за ночных кошмаров про терроризируемый чеченцами Дагестан. Басманова это радовало. И вместе с тем — необъяснимо возбуждало, хоть он до этого ни разу не испытывал подобного ощущения. Поджарое, легковесное, полностью обездвиженное, — тело Джека Карвера вколачивалось в перину, делая прочный упор раздвинутыми ногами. Когда Басманов понял, что, дескать, «вот оно, уже близко» — он мигом высвободил Карвера, буквально вышвырнув его за шкирку из-под себя. Ладонь накрепко сжала его шею — и потянула вверх, не давая времени на раздумья.
— Лицом ко мне. Повернись, — озвучил Василий Генрихович. Стянув с себя презерватив, он бесцеремонно выбросил его в сторону и подтащил за плечи развернувшегося к нему Джека. Заправил член в его звериный рот — губы раскрылись прежде, чем ощутили прикосновение, — и с непривычной легкостью проник в поддавшееся ему горло. Пара размашистых, сильных движений. Сдавив свой ствол в руке, он вынул наполовину. Сразу же кончил. Без проволочек, совсем легко. Это было долго, но по ощущениям — очень мало: вязкая сперма в больших количествах выплескивалась Джеку в рот. Несколько порций. Жестко, обильно, с противной судорогой по телу. Басманов хрипло выдохнул.
— А ты... Ты держишь слово, Джэк. Похвально.
Его пальцы медленно разжались и мимоходом скользнули Карверу по губам.

— Похвально, — эхом повторил он за собой считая удары маятника. После чего бесцеремонно потеснил партнера и подмял его под себя. Больше он не произнес ни слова — взяв за бедро, уложил изможденного Джека на спину; обнял одну его ногу, прижав к своему плечу; склонился к паху, тронув губами влажные от пота волосы; взял в рот головку его члена, сжимая пальцами неполностью окрепший ствол. Теперь Басманов понимал, какого темпа следовало придерживаться. Насколько жестко и ритмично, чтобы у Карвера быстро встал. Тот уже был достаточно вымотан и затрахан. От него пахло сексом, пахло мужчиной — зрелым самцом, который только что спарился с другим самцом и, по всей видимости, готов был спариваться с ним и впредь, невзирая на явную межвидовую несовместимость. Быстрые, уверенные движения головой. Губы скользили по члену вместе с рукой, синхронно, неутомимо. Слюна размазалась, дыхание участилось и стало мелким. Предвосхитив момент, Басманов судорожно вздохнул — и ощутил на языке знакомый, неяркий привкус. Из горла вырвался короткий стон. Сперма стекла ему на руку, к основанию большого пальца, но он продолжил ее глотать, как будто делал это всю жизнь. В завершение он прошелся по члену ладонью — еще немного. Слизнул потеки и ощутил, как тело под ним расслабилось и обмякло. Теперь — все. С чувством глубокого и всестороннего удовлетворения, морального и физического, Василий Генрихович окинул взглядом свою раскуроченную постель. Точно воронка после взрыва. Место боевых действий. Выжатый Карвер, расстелившийся поперек. Мягким и бережным движением ощупывая промежность, Басманов сунул в него два пальца — те беспрепятственно соскользнули с краев растянутого ануса прямо внутрь. Тело не дернулось. Карвер не выглядел напряженным, и потому Басманов медленно убрал руку. Крови на пальцах не было. Успокоившись, он провел ладонью по его вытянутой ноге.
— Как ты? — глухой, еле слышный голос из-за размазанной по горлу спермы. Сглотнув, Василий Генрихович откашлялся и повторил. — Как ты, Джэк?
Его дыхание было глубоким. Шумно вздохнув, он облизнулся, снова откашлялся и, ощутив скопившуюся влагу, вытер запястьем краешек своего рта.

[Dr. Jekyll]

Джек прикрыл глаза, окунаясь в яркое, полнокровное удовольствие. Он прогибался и выдыхал от толчков, он был надёжно вжат в кровать, он трахался с Басмановым. Так же непринуждённо, как беседовал с ним, узнавая получше, как слушал его музыку, как топил в ванной. Все эти процессы требовали максимальных присутствия и вовлечённости. Басманов со своей стороны тоже вкладывался в каждое движение; напрягались крепкие бёдра, поджимался до твёрдости живот, изгибалась и распрямлялась спина, сжимались пальцы. Усиленно работали сердце и лёгкие, насыщая мышцы кислородом, горяча их. И всё это для того, чтобы Джек ощущал не задницей, а всем телом, дрожью в позвоночнике, как плотно ходит в нем толстый член.
Необходимые слова были сказаны, все слои одежды и условностей - сняты. Остались только разъедающая, концентрированная жажда действий, хватки и тяжести - и Басманов, который удовлетворял её размеренно, сильно, щедро.
Тревога резанула по нервам. Тело среагировало первым, напряглось, дёрнулось в попытке вырваться из захвата. Пропустив пару вдохов, Джек скосил глаза на размытое близостью лицо позади себя. В мыслях пронеслась круговерть картин того, как человек способен отомстить за плен и пытки. И, даже вне связи с допросом, само ощущение беспомощности всегда значило смерть. Выжженные свинцом годы вложили в Джека твёрдое знание: убивают тех, кто даёт себя убить. Кто расслабился.
Джек клокотнул горлом. Инстинкты многажды выжившего, вшитые в мышцы рефлексы требовали всегда иметь путь к отступлению. В то время как Василий держал его, ограничивая подвижность, и продолжал засаживать. Вколачиваться, глубоко, до яиц. С резким выдохом, будто тем самым доталкивая себя.
Опасности не было. Прямо сейчас - не было. Сдерживая своё тело, как обезумевшее, рвущееся прочь животное, Джек напомнил себе, что способен справиться с Басмановым. Что они по большей части урегулировали все проблемы. Что Басманов гораздо лучше ожидаемого воспринял откровенность. И что если сейчас покалечить партнёра, начать сначала не удастся.
И чёрт, ему просто хотелось нормально дотрахаться. Или, лучше всего - не просто нормально, а вот так, с быстрым на эмоции, почти неуравновешенным, пылающим всем собой Василием Басмановым. Продолжающаяся долбёжка оттеняла эти мысли, распаляла и наделяла их особыми красками.
Так что Карвер заставил себя затихнуть, усилием воли возвращая внимание к скольжению члена в себе. Только зафиксированные руки когтили воздух.
Темп нарастал, обрушивался и утаскивал с собой. Джек хрипло дышал, подставляясь толчкам, впитывая чужой жар и пот.
Повинуясь крепкой хватке и просьбе, он развернулся, готово раскрыв рот навстречу члену. Мокрому, пропитанному смазкой, горячему, концентрированно пахнущему сексом. Джек сразу же накрутился на него до самого горла, расслабляя корень языка, принимая как можно глубже. Размазанная меж ягодиц и по бёдрам влага холодила кожу, остывая. В заднице ощущались отголоски крепкого траха, будто он всё ещё продолжался.
В рот хлынула сперма. Джек сжимал губы на стволе, засасывал покрепче, глотал с нескрываемым плотским кайфом. Сам процесс сглатывания воспринимался продолжением толчков, таким же сексом. Будто продвигающееся по горлу семя, отмеренное быстрыми движениями кадыка, задевало по дороге некие центры удовольствия, и с каждым разом хотелось его глубже, полней.
Джек потянулся к собственному члену, но был перехвачен Басмановым, который был намерен во второй раз отсосать ему - так же беспощадно, как и в первый. Оставалось только поплыть по течению. Это была бурная река, вспененная недавними толчками, ревущая эхом произнесённого. Впереди был только водопад. Джек выдохнул, зарылся пальцами в волосы Басманова. Он не пытался углубить проникновение или ускорить темп, он просто держался. Отчаянно и благодарно.
Под коленями рождалась дрожь, поднималась выше, к паху, прошивала позвоночник. В висках билось восхищённое басмановское "сукин сын", и от этого было только слаще. Второй оргазм собирался во всём теле Джека, раскрытом, вымотанном и расслабившемся.
Требовательная хватка губ буквально выжала его, до капли. Он кончил с облегчением - тугой узел возбуждения и потребности раскрутился, перестал давить - и только тогда обнаружил себя, - разогнался по венам приятной истомой. Тяжесть переплавилась в усталость под движениями языка Василия, напряжение изливалось толчками, мышцы опустошённого тела расслаблялись - до беззвучного стона всем существом. Касания пальцев, скользящих внутрь, вплелись в этот стон волнующей истомой. И, даже без неё, это всё определённо было слишком.

Джек лежал, придавленный тягучим моментом и собственным дыханием. Не было ни сил, ни необходимости держать лицо, и теперь он остался более голым, чем в ванной наедине с собой.
Расфокусированный взгляд утратил привычную цепкость, но и дружелюбия в нём не было. Скорее ошалелость, совсем не идущая агенту "Спайнет". Нижняя челюсть обвисла, из-под расслабленной губы проглянул зубчатый полумесяц, более не смягчённый светской гримасой.
- Как я? - переспросил Джек.
С трудом собрав себя воедино и проанализировав своё состояние, он понял, что излишне, недопустимо расслаблен, что устал. И что по сути никакая часть тела не беспокоит серьёзными болевыми сигналами. Да, мышцы ныли, да натруженная задница саднила, как бывает после душевного траха. Не более.
Басманов не навредил ему. После всех откровений, после всех пыток - он только оттрахал с оттяжкой, скрутив, как удобней, но при этом не был жесток. Жажда мести, если и таилась в нём, осталась лежать в складках сброшенной одежды. Как прошлогодняя шкура змеи, ставшая слишком тесной.
Джек жил с уверенностью, что никому и никогда нельзя узнать о его наклонностях. Он гасил их, давил и прятал их трупы за филигранной учтивостью. Соблазн хотя бы обозначить размеры преследующей его тени то и дело горячил кровь, но Карвер расчленял и его. Он не хотел подвергать себя опасности. Но с Басмановым - сдал себя с головой. И должен был ожидать попытки расквитаться за пережитый ужас.
Не дождался, во что не мог поверить. А теперь, осознавая, отдавался изумлённым взглядом сильней, чем только что - во все дыры.
Нужно было всесторонне обдумать данные обстоятельства.
Джек вытянул вверх руку, с силой провёл по ней второй. От кисти до середины плеча, обводя скульптурный рисунок вен, суставов и жёстких плетей мышц. Контакт кожи с кожей завораживал.
Странно было думать, что у него есть тело. И что это тело беспредельно, беззастенчиво довольно - приятное, волнительное чувство, достойное повторения.
Пальцы рук чуть подрагивали.
- Блядь, Басманов... - выдохнул Джек с чувством. Русское слово интересно сочеталось с привкусом спермы и вытраханности до дна. - Боюсь, я не вполне способен понять, как я. Думаю, будь я музыкантом, то обозначил бы своё самоощущение как "molto". Просто одно слово, без пояснений. Вот как я.
Он положил руку Василию на горло - раскрытой горячей ладонью - и повёл вниз медленно, бесконечно медленно и сосредоточенно. Пальцы обводили мельчайшую неровность, знакомились с рельефом тела. Выступы кадыка и ключиц, волоски на груди, отметины шрамов. Изгиб мышцы, сосок, угадываемые рёбра. Трогал - как слепые любуются.
Испив это соприкосновение, Джек поднял на Басманова диковатые из-за расширенных зрачков глаза. Тот выглядел не намного лучше его самого.
Раскрытые до распахнутости, они были в одной постели, как в одной лодке.
- А ты? После всего, что я сделал. Что мы сделали.

[Александр К.М.]

Василий Генрихович сидел на своей постели, уставший, вымотанный и, казалось, полностью оглушенный произошедшим. Он вяло оглядывался по сторонам. Цеплялся слухом за размеренный цокот маятника. Смотрел на обнаженное, расслабленное бедро Джека и чувствовал на себе его горячую и влажную от пота руку. Тишина старого дома с обветшалыми интерьерами залечивала душевные сколы и заполняла собой возникшую пустоту. Она не являла собой отсутствие всякой наполненности, а скорее напротив — застыла в притворе, словно гигантское неназванное существо. И лишь дыхание двоих мужчин оставляло в ней четкий, ритмический отпечаток. Мгновение за мгновением.
— Стало быть, molto, Джэк, — Басманов еще раз сглотнул, чтобы смочить забитое спермой горло. Затем улыбнулся. Это была улыбка человека, вымотанного поиском и наконец нашедшего искомое созвучие на струне. Вздыхая, он подобрал все свои английские слова, побитые и обтесавшиеся об его шершавое русское небо, стряхнул с них венские интонации и педантично выстроил из них — как он обычно это делал — несколько крепких и устойчивых, точно обточенных зубилом, фраз.
— А ты растерян, как шлюха в церкви, эх! Видел бы ты себя... Что, весело? Весело тебе, друг? Страшно? — он рассмеялся. — Ну ничего... Это нормально. Как мне кажется.
Вскинув ладонь неумеренным, резким жестом, он пропустил сквозь растопыренную пятерню свои блестевшие медью волосы.
— Это нормально, — повторил он в задумчивости. Затем голос дрогнул, переменившись, и мигом набрал всю свою прежнюю силу и глубину. — Ты знаешь, Джэк — не в последний раз. Не понимаю в точности, что я чувствую. Да и кто поймет? Однако же... однако...
Взгляд его замер на изгибе лакированного узора. Прошил насквозь густо проморенную резьбу дубового изголовья. Басманов оперся о него рукой, порывисто выпрямился и соскочил босой ступней на гладкий лед замысловатой паркетной мозаики. Будто во сне, он сделал пару шагов, низко припав на больную ногу, но вместе с тем проделал это столь настойчиво и устремленно, словно от этого зависела его жизнь. Нащупав трость, он подобрал ее, неловко и торопливо, крепко вцепился в нее рукой и, помогая себе, грузной походкой вывалился, а точнее — выбросился из спальни.

Вскоре он вернулся — подвижный, решительный, возбужденный. Левой рукой он опирался на трость, ставя ее размашисто, как и ногу; правой он бережно обнимал готовую к игре Гварнери — пальцы придерживали тонкую шейку грифа, нижняя дека упиралась ему в плечо. На полусогнутом мизинце небрежно повис смычок, подцепленный за колодку. Не скованный одеждой или приличиями, он штурмовал широким шагом больной ноги оставленную кровать. Ступня подогнулась. Трость полетела на постель, и Василий Генрихович, мгновенно выросший над Джеком — точно колосс из белоснежного китайского каолина, — рухнул на него, не глядя оседлав поджарое, сухое тело. Скрипка качнулась в его руке — после чего мягко и бережно была устроена в изгибе левой ключицы. В противовес громоздкому, одышливому приземлению наканифоленный смычок без всяких звуков опустился на упругую струну ля. И сразу — квинта. Плоско, бесстрастно — как выверяют правильность угла, прикладывая шаблон. В несколько щедрых деташе были озвучены все квинты от ми до соль. Вниз, вверх, смена смычка — цепкие пальцы строгой, сосредоточенной левой руки с деловитой беглостью промчались по настроечным машинкам в двух нижних гнездах. Еще две пробы, выше, еще выше — теперь как надо. Чистый, звенящий интервал без всяких пауз перешел в спонтанную, не обозначенную ни паузой, ни выражением лица Басманова, осмысленную игру. Секундой ранее гремевшее настроечное многоголосье вдруг осеклось, прокашлялось и выделило из себя негромкое лирическое сопрано. Пошла мелодия. Обычное дело для Василия Генриховича — ведомый творческой идеей, он никогда не привечал торжественных вступлений, как не терпел он и бездумное простаивание над станком. Взял инструмент — так делай же! Делай музыку! Без накрахмаленных манжет, без приторно аккомпанирующего фортепиано, без партитурных препирательств за перекуром, без колебаний и уж тем более без стыда; без совести, без одежды, без всякой выгоды, с одним-единственным поклонником или с ордой сведущих, искушенных критиков, сто раз окончивших консерваторию, как и ты; без звука, без инструмента, на этикетке от портвейна стальным пером, внутри своей головы, ослепнув и обезумев, на внутренней поверхности век, на внутренней поверхности вен, вместе с кровью и желчью, лимфой и верой, любовью и черной, убийственной меланхолией — делай, Василий, то, что должен, во имя истины и пресвятого си-бемоль-минора делай, сукин ты сын, пытай свою божественную Гварнери.
Музыку!

[Александр К.М.]

Казалось, он исполнял заученную им с молодости увертюру. Пальцы перебегали по узкому грифу с позиции на позицию, словно предчувствуя следующий поворот. Словно в мелодии и не было ничего необычного, незнакомого — Басманов в точности понимал, как будет выглядеть законченный рисунок звука. Он не задумывался над техникой. В его руках было достаточно техничности, чтобы сознание не концентрировалось на выверенности штриха. Он не решал, каким будет качество линий, не выбирал тональность или размер, не вырисовывал в уме десятитомные партитуры, как он обычно это делал во время работы. Иными словами — Василий Генрихович не сочинял. Отдавшись во власть настроения, — и то и дело вслушиваясь в Гварнери с ее густым и мощным тембром, с ее строптивым норовом, с ее пленящей хрипотцой во второй октаве, — он, безусловно, исполнял, высказывал и формулировал — но только не сочинял. Иные скажут — момент вдохновения. Скажут — порыв, импровизация, случайность... но нет! В игре Басманова было случайности не больше, чем в кристаллической решетке из атомов серебра. Он знал наперечет все средства музыкальной выразительности, вбил их себе не только в память, но и в руки, он ими думал — по-настоящему размышлял — и вот теперь в силки его математического сознания попал отчетливо-яркий образ. Чувство предельной ясности — именно это и случилось с ним в минуту плотной и непрозрачной опустошенности, в секунду грузной тишины, что навалилась на него после зверино-человеческой постельной фуги. Ему оставалось только развить и разработать тему, украсить личными, интимными переживаниями, чтобы затем, перед спокойной кодой, вывернуть броскую, чудовищную в своей наполненности, стремительную каденцию — его конек, его первейшее достоинство, подобно грамотно разыгранному блицкригу. Таким был замысел. Музыка выстроилась единовременно во всех частях и развернулась перед ним подробнейшей партитурой, броским и впечатляющим наброском, выполненном в угле, ярчайшей линией с уверенными изгибами. Схватив за хвост, Басманов вытянул ее из омута, вырезал из своей плоти и вылепил, высек из ее темной, таинственной массы почти осязаемый, твердый профиль. Сведенный острыми резцами, вычерченный, ошлифованный — Джек Карвер с плотно сомкнутыми губами громко кричал под ним терзаемой смычком струной.

Музыка длилась недолго. Экспозиция была лирической и слащавой. Ровная, медленная, с умеренным числом заведомо «красивых» и «предсказуемых» оборотов. Тема внушала чувство правильно исполненной мелодии, правильно выстроенной гармонии, тогда как руки, и весь Басманов, и его строптивый и несговорчивый инструмент были, казалось, против этой наигранной классичности и цельности, этой убогой пасторали, бывшей по сути не чем иным, как кропотливо вылепленной декорацией. Как отстающим от щита гербом. И вслед за тем — непредсказуемо и злостно — рука Басманова вдруг дернулась, раскованно качнув локтем. Смычок сорвался вниз на две октавы, выбил осколок звука. Оставил шрам на теле вымученной мелодии — затем еще один, и еще. Прорезь за прорезью, прореха за прорехой. Музыка вывернулась тональностью через тональность, будто простреленная напросвет, и ее облик быстро сделался неузнаваемым. Уродливая диссонанта и синкопированное дыхание. Удар по струнам — очередной осколок срикошетил и вонзился в тугую плоть. Главная тема подыхала, вскармливая побочную. Вариации разрастались как сорняки, сплетаясь в некое изломанное, непредсказуемое, пугающее существо. Твердые ветви слились, затмили тему, и уже нельзя было разобрать мотив; нельзя было вспомнить, с чего началось это полистилистическое безумие. Напряжение нарастало. Эмоция накалилась и скрипка взвыла — Басманов дерзко оседлал волну. Вывел ее на новый уровень, призвав из воздуха, из пустоты небытия, чудовищную каденцию. Полное затмение, раж. Смычок начал терзать жильные струны с профессиональной яростью. В неистовом ритме, в потоке звука — секунды вобрали в себя столько штрихов и переходов, столько отчаянно жестоких, технично выполненных пассажей, что само время, казалось, замерло, бессильно выдав виртуозным пальцам музыканта целую бесконечность таких секунд. Казалось, Басманов был волен брать время от времени. Опережать его, наполняя по собственной прихоти самыми сильными, самыми дикими, самыми острыми и волнующими созвучиями. Высказать свою мысль в такой манере, в такой уникальной форме, какая редко бывает подвластна обычному скрипачу. Удары маятниковых часов бесследно таяли в этой агонии — вместе с ударами двух сердец, с воспоминаниями о боли и о плотском, человеческом удовольствии. Мелодия длилась в точности столько, сколько ей было отведено самим создателем — ни тактом больше — после чего стена обрушилась так же внезапно, как и минутами ранее возвелась. Мускулы плеч вновь напряглись — не созданные для медленной, раскачивающейся игры, они будто бы испытывали страдание, двигаясь плавно и без рывков. Вспоротая, изодранная тишина гудела — изнасилованная и избитая. На ее теплый труп, на освежеванное мясо, теперь была бережно накинута плачущая струна. Нежная реприза. Тема вернулась обновленной и очищенной от никчемной вычурности пируэтов. Словно остывшая маска прежнего, скальпированного лица, она легла на вскрывшиеся нарывы. На окровавленные кости. Устало прикрыла собой однажды явленную наготу. С тщательно сдерживаемой дрожью в локтях и запястьях, с жаром в дыхании, Басманов тонко — почти ювелирно — вывел венчающую ноту и превратил ее в подрагивающий флажолет. Отзвук сходил на нет мучительно долго. Он затухал, точно всполох закатного солнца — алел сочащейся свежей кровью, покуда полностью не смешался с пронзительной тишиной. И лишь тогда Василий Генрихович — жестом, полным достоинства — снял с успокоившейся струны истерзанный страстной игрой смычок. Несколько толстых, длинных волосков скользнули вниз и мягко свесились, отбившись от цельной пряди. Смотав на пальцы левой руки, Басманов хлестко оборвал их механическим, скупым движением и бросил от себя прочь. Острый конец смычка дернулся в воздухе, после чего вдруг опустился прямо на горло Джеку.

[Александр К.М.]

* * *

Игра завершилась. Басманов ласково принял скрипку со своего плеча, взглядом отметив на бледной коже выраженный отпечаток по форме мостика. Все его тело изнывало от усталости, и на груди выступил пот промеж рубцов и медного густого волоса. Руки заметно дрожали, мускулы вздрагивали, дыхание было наполненным и глубоким — вторя раскрытию ребер и диафрагме, работали мышцы корпуса и живот. Однако воздуха по-прежнему не хватало. Правая кисть все так же бережно сжимала выгнутую трость смычка — Басманов прошелся по ней глазами и сфокусировался на остро выпирающем кадыке. Джек находился под прицелом, будто преступник или загнанное животное. Будто любовник, выебанный повторно посредством дерзкой полистилистической каденции на Гварнери. Василий Генрихович мягко отвел смычок и вытер влажный от пота лоб тыльной стороной своего запястья. Затем уложил инструмент возле Джека на скомканное покрывало. Одернул порванные волосы с колодки и мягко ослабил винт. Это означало — всё. Выступление окончено, занавес. Басманов высказал все то, что должен был — все то, о чем он не мог молчать, — и оттого, казалось, постарел за эти десять минут на целое десятилетие. Теперь он выглядел по-настоящему изможденным.

— Подвинься, — спустя какое-то время он наклонился к Джеку и подыскал свободный край возле его плеча, чтобы затем устало опереться о него рукой. Другой рукой нашарив трость в могучих складках довоенного покрывала, он неторопливо — и тем не менее неуклюже — спустился на пол не травмированной ногой. Мощное тело будто истратило все свои внутренние ресурсы. Стало пустым. Басманов вновь зашагал по комнате, но его поступь зазвучала тише и скромнее обычного. Удары маятника — и те стрекотали четче. Выдвинув ящик старого, разлапистого комода, Василий Генрихович буднично проговорил:
— Да лежи на месте, Джэк... Лежи, кому говорю. Я сам подойду.
После чего он в самом деле подошел, неся в руке накрепко сложенное — как в поездах — льняное, с вышивкой, полотенце. Сев на кровать, он опустил его любовнику на живот. Бездумно взвешивая в руке тяжелую, изогнутую рукоятку, Басманов медленно покачивал своей тростью из стороны в сторону, гоняя ее в узком пространстве между расставленными коленями. Взгляд его светлых глаз остановился на облупленном фасаде выдвинутого ящика с пододеяльниками, полотенцами и прочим постельным бельем. «Тяжелый, падла, — вздохнул Басманов, — потом задвину». И с этими мыслями он откинулся на кровать.

[Dr. Jekyll]

- Весело, - легко согласился Джек, раз и навсегда решив держаться откровенности. - Страшно.
Так и было. Определённо, подобная ситуация относилась к роду совершенно недопустимых. Но Басманов, в силу ли национальности или личных особенностей создавал вокруг себя поле, что искажало привычные рамки, а границам придавало фантасмагорические очертания.
И это действительно было весело, страшно - и нормально. Раздетые, раскрытые, они улыбались друг другу, смотрели - и каждый видел не навеянный собственным сознанием образ, а настоящего человека. С которым можно - хотелось - иметь дело. С которым вышло отлично потрахаться, всего лишь спросив перед этим, что он вообще думает о таком. С которым стоило обсудить свои ощущения, не приукрашивая их. Искренне разделённые, эти переживания становились ещё жарче и сильней. Удивительное открытие для агента, чьи обязанности время от времени приводили в чужую постель и чьи обязательства в личных отношениях обычно заканчивались вызовом такси для партнёра или партнёрши.
Оставшись один, Джек задумался, что будет уместней: привести себя в порядок к возвращению Басманова или полежать ещё, не стесняясь случившегося - не секса, близости. Сам факт, что он осознавал для себя возможность выбора, говорил о многом.
Он предпочёл остаться. Тело всё ещё плыло по волнам незатейливого блаженства, вымотанное до предела, удовлетворённое. Джек с наслаждением потянулся, отчего каждый сустав и каждая мышца воспели оду крепкому траху.
"Хмм, - подумал он, сдвигаясь на более прохладную и сухую часть простыни, - Басманов вышел из комнаты голым. Не стесняется соседа. Нисколько не заботится о его возможной реакции".
Конечно, Евгений Викторович передавал им презервативы, но одно дело знать, что твой сосед может заняться сексом с мужчиной, а другое - столкнуться лицом к лицу с самым откровенным свидетельством того, что не только может, но и занялся - и не намерен делать из этого пододеяльную тайну. Либо Россия всё же являлась более толерантной страной, чем было принято думать в приличном обществе, либо действительность, избитая резкими басмановскими жестами, его хлёсткими фразами и манерой мыслить, в очередной раз давала сбой.
- О, - только и сказал Джек, когда Басманов вернулся со скрипкой.
С той самой скрипкой, которой он бредил во время допроса. Той самой, которую Джек добыл, не считаясь с издержками, довёз многослойно запакованной с головы до пят, словно восточную принцессу, а потом вручил своей бывшей жертве. Не надеясь на прощение, ожидая лишь проклятий, но твёрдо зная - он должен это сделать.
Теперь Басманов и Гварнери, единое существо с двумя душами - или всё же с одной? - оседлали его. И после неровно обгрызенной, требовательной настройки зазвучала музыка.
Красивая, правильная поначалу, она вскоре была вспугнута, загнана и сожрана настоящей. Чудовищной, которая вонзила в солнечное сплетение чернёные когти и не отпускала, вцепляясь всё отчаянней. Басманов играл.
Воскресли легенды о скрипаче, что продал душу дьяволу. И ссохлись, распались прахом, потому что в таких звуках не могло биться ничего, кроме души. Уже строенной; не только Гварнери, не только её единоличного хозяина и любовника - Басманов развернул перед Джеком пейзаж его собственной души. Тот не привык излишне пристально вглядываться в себя, разве что для выявления отличий от нормальных людей, которые нужно было маскировать, и всё же узнавал эту мелодию, будто она разворачивалась каждый день на обратной стороне его сердцебиения и вдохов. И во всём ощущался дух Басманова. Который отпечатался в Джеке крепче ожогов, резче углубившихся морщин, мучительней пожизненной хромоты. Судьбоносней, чем отметка в личном деле, непростительней, чем единственная ошибка, неподъёмней, чем чувство вины. Собой. Сложным, стремительным, нетерпимым, бережным и понимающим. Непоправимое воздействие, которое уводило из нынешнего вечера - в десятки других, прошлых. Мирных, алкогольных, философских, натянутых, двусмысленных... Подвальных, разбавленных плесенью и криками. Длинным разноцветным хвостом.
И до того самого, когда Джек под личиной недалёкого полисмена сравнил сыгранное перед ним сочинение Чайковского со стаканными экзерсисами неслучившегося пасынка.
Все эти вечера были пропитаны Басмановым. А теперь его шквалистые движения, исторгающие из инструмента волны музыки, отдавались в теле Джека - тяжестью, дрожью, тревогой. Будто всё предыдущее являлось подготовкой к этому моменту.
Видимо, так и было.
Джек рвано выдыхал и напрягался под чужим весом, не понимая, куда рвётся. Куда – и зачем.
Просто это было так дико - слышать себя в чужих руках. Именно этого себя, чьё существование отрицал, скрывал и пытался тихо удавить в подворотне любезности, во тьме бесстрастия. Дико, мучительно и...
Очищающе.
Басманов видел его. Принимал. Считал возможным лечь с ним в постель, доставить удовольствие, сыграть для него. Одна эта мысль стоила страданий привыкшего к защищённости разума.
Игра закончилась, иссякла. Выпив из Басманова все силы, обесцветив его. Выжав из Джека всё терпение, весь страх быть обнаруженным, всё неодобряемые им самим переживания.
В горло упёрся смычок. Ненужным подтверждением, признанием о том, где черпал вдохновение Басманов. Если не произошло наоборот, если не вдохновение прорвалось в мир, наскоро приняв человеческий образ. Джек устало прикрыл глаза, не пытаясь что-либо предпринимать. Он чувствовал себя комфортно, пусть и был обнажённым, затраханным и вскрытым размашистыми взмахами смычка.
Казалось, промозглые вдохи раззявленного окна проходятся по самому нутру. И не обязательно было пресекать это состояние.
- Да... Ты увидел меня. Я услышал тебя, - только и сказал Джек. Лежащая рядом с ним скрипка ощущалась пульсирующей особыми смыслами.
Тишина капала тяжёлыми каплями. У каждой из них был свой оттенок: хриплое дыхание Басманова, легко было представить, как кривится при этом его рот, звук шагов, отстук трости, скрип выдвигаемого ящика. Все это несомненно улавливалось ухом, и всё же отсутствие музыки было особой тишиной.
Тканевое касание к животу, весомое присутствие Басманова рядом. Хорошо.
- Хорошо, - лаконично озвучил Джек.
Чуткие руки проходились у него между бёдер, собирая полотенцем смазку и пот. Спокойные и бережные прикосновения, понуждающие раздвинуть ноги, приподнять одну из них. Будничная человеческая забота. После всего. Игры - сметающей, иссекающей до самой сути. Секса - несдержанного, с ударами по кровати. Дружбы - несомненно мужской и откровенной. Пыток - безжалостных.
Всё это навсегда останется с ними, если всё продолжится. "Не в последний раз", - сказал Басманов. То ли пригрозил, то ли пообещал.
Спорить с ним не хотелось. Вообще ничего не хотелось, только чувствовать. Впитывать.
А что мог сделать Джек, глубинный морской хищник, вдруг выведенный на чистую воду? Он не был бы агентом, не был бы собой, не был бы достоин внимания Басманова, если бы долго оставался растерянным и сбитым с толку. И он видел только один путь сохранить лицо - не отрицать, не суетиться, быть честным. Он открыл глаза и окрасил себя расслабленной, уверенной улыбкой.
Он улыбнулся - и только тогда понял, что его скулы мокры. Выступившие слёзы не отличались от кожи по температуре, а потому оставались незамеченными, пока Джек был под впечатлением от музыки, пока он слушал, внимал и понимал себя и свою распахнутость перед Басмановым.
Что ж. Всего лишь ещё одно дополнительное условие в ситуации. Джек потянул к себе полотенце, вытер лицо сухим углом.
Стоило отринуть привычные установки и принимать происходящее, как оно есть. Басманов определённо имел на него сильное воздействие, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Но вроде бы не стремился использовать свою власть во вред, хотя бы прямо сейчас. Поэтому - можно было. И всё же собственные реакции не могли не тревожить.
Джек полежал ещё немного, наслаждаясь телесным расслаблением и чужим присутствием. Перевернулся набок, спустил ноги с кровати. Скользнул взглядом по комнате, отмечая расположение своей одежды.
Забыли про чай. Да и хрен с ним.
- Я в ванную. Оставь мне коньяка, если получится.
Шелуха излишней вежливости ссыпалась, обнажая Карвера, каким он был вне необходимости прятать себя.
Но о банальных правилах поведения в чужой квартире он всё же не забывал, а потому оделся, прежде чем выходить из комнаты. Иное определённо было бы нетактичным.

[Александр К.М.]

В спальне, принадлежавшей Василию Генриховичу Басманову, наладилась мягкая, обволакивающая атмосфера. Если, конечно, не считать изломанного рисунка повисшей в воздухе авангардистской полистилистической увертюры, — рисунка столь четкого, что о него, казалось, можно было споткнуться. Пространство дома номер шесть по улице Рубинштейна впитало в себя все звуки, вышедшие из-под смычка запальчивого и темпераментного музыканта; старые стены насытились ими — и вместе с тем словно вернули свой прежний цвет. Портрет хозяина квартиры теперь просматривался в каждом изгибе, в каждом завитке узора. Окна как будто сделались прозрачнее. В тишине угадывалось взволнованное гудение рояльных струн. Затронутые каденцией, они дрожали до сих пор, и Василий Генрихович выхватывал этот тон из прочих, рутинных и неприметных, какими полнится любая тишина любого старого, времен Империи, санкт-петербургского жилого дома.

Нельзя сказать, что присутствие Карвера не ощущалось. Напротив, он вписывался в обстановку — даже раздетый — как вписывается отреставрированный, с иголочки, роллс-ройс в тесный квадрат колодезного двора по Лиговскому проспекту. От него веяло столь нетипичной для русского человека заученной элегантностью и, как это ни странно, дороговизной. Американец всегда знает себе цену — не на помойке себя нашел, как предпочел бы выразиться Басманов. И это качество прослеживалось во всем. В отношении к своей работе, к своему гардеробу, к самому факту своего рождения. Американец уважает себя, тогда как для русского слово «жизнь» обычно находится где-то посередине между «пошло оно все» и «к ебени матери». Русскому нечего терять. Да и к тому же, насколько помнил Василий Генрихович из школьного курса отечественной истории, это японских летчиков-самоубийц во времена войны привязывали к сидению. Японских — тогда как наши и безо всякого приказа очертя голову бросались в стремительное пике.

На этом месте Басманов задумался. Он обстоятельно промакивал и вытирал влажные бедра Джека сложенным полотенцем, когда вдруг понял — их роли переменились. Теперь Басманов нес вахту тюремщика, и в его власти находилась не только плоть, но и тайные помыслы Джека Карвера; по своей прихоти он мог отвергнуть его, выставить за порог, вонзить нож ему в спину или засунуть елду ему в глотку с видом обиженного интеллигента, вершащего самосуд. Однако он вовсе не собирался этого делать. Да, были времена, когда нацистские солдаты измывались над пленными красноармейцами. И были такие красноармейцы, которые отпускали с миром этих разоруженных, наспех залатанных, накормленных, напуганных немецких людей. Часто — таких же подростков, как и они сами. Василий Генрихович неволей вспомнил себя двадцатилетнего — лихого, дерзкого, грузно сшибающего мебель походкой подвыпившего бригадира. Ух он был яростен и кручинист, спуску обидчикам не давал — а уж себе и подавно. «Нашла коса на камень, — задумчиво усмехнулся он. — Переборол самого себя». И его взгляд устремился к заплатке рубца на левом голеностопе. Затем на Карвера. Кромка зубов просматривалась в разрезе его рта, будто фреза, накрепко встрявшая в древесине. Дыхание было ровным.

***

— Варум бист ду зо траурихь, Евгений Викторович, — прогремел Василий Генрихович, врываясь в пропитанное ароматами рапсового масла и трижды заваренного улуна пространство кухни. Не отрываясь от планшета, Евгений Викторович нашарил палочками на тарелке крупный мясной кусок.
— М? — запоздало поднял он голову. За это время Басманов дважды успел удариться своей тростью: один раз об угол старого холодильника и еще один — о ножку кухонного стола. Евгений Викторович не дрогнул.
— Да, говорю, не помешал я Вам? А то, знаете ли... — спросил он, усаживаясь на свое место. Как, впрочем, спрашивал об этом всякий раз по окончании акта спонтанного музицирования, визита Аделаиды Иоанновны или трехдневного — ни часом дольше — коньячно-водочного запоя. Ответ был, согласно обычаю, емким и лаконичным.
— Будет Вам. Василий Генрихович.
Вытянув шею, Василий Генрихович заглянул соседу через плечо и проследил за тем, как на экране старенького планшета пугливый немец отправляет мяч решительным ударом в штангу над головой у итальянского вратаря.
— Слабак, — отчеканил Басманов.
— Гхм, — согласился Евгений Викторович, коротко дернув своим приметным — как клюв неясыти — носом.

Когда на кухне объявился мистер Джек Карвер, оба мужчины выразительно молчали, и он вошел в их общее молчание, словно вписался в стену из разнокалиберных кирпичей — русских и корейских. Жаргонно-матерный раствор — это ощущалось в воздухе — скреплял славян и тюрков без особенного усилия, тогда как Карвер никак не встраивался в этот их маленький Вавилон. Басманов нехотя воспользовался английским.
— Располагайся, Джэк.
— Пойду я к себе, — Евгений Викторович сгреб со стола испачканные тарелки.
— Да Вы не волнуйтесь, Женечка. Оставьте. — Басманов подвинулся, пуская его вперед. Паркетные доски ворчливо скрипнули; фигура Женечки на миг загородила свет от настенной лампы. Лязгнула стопка керамической посуды в железной мойке, и затем, после будничного обмена вежливыми фразами вроде «не ебанете ль коньячку?» («да хер бы с ним, Василь Генрихович, чето сегодня не по феншую») на кухне хрипло, точно виниловая пластинка, зазвучала рафинированная английская тишина.

[Александр К.М.]

Василий Генрихович вздохнул. Это был одиночный, будто удар ладонью по столу, громоздкий, гортанный возглас, сопровождавшийся лирическим движением бровей и выразительной риторикой подвижного, живого взгляда. «Васька, твою налево, — мысленно спрашивал себя Басманов, — что ты, блядь, делаешь со своей жизнью! Куда у тебя все катится!» Он сокрушенно покачал головой. Ответ, застегнутый на все пуговицы, сидел перед ним на стуле. Старомодный, но безупречный — как в сотый раз о нем подумал Василий Генрихович, сравнив с хорошим антикварным автомобилем. Джек Карвер занял ту же позу, что и прежде; ровно в таком же виде он беседовал с Басмановым — час с лишним тому назад. Казалось, минули сутки. Словно вопрос об отношении к другим мужчинам был задан вовсе не словами, а изложен в тэртэрийских пиктограммах на аркаимском бронзовом осколке и отправлен голубиной почтой в один конец.
— Ну что, Джэк... — негромко начал Василий Генрихович. Его английский был настолько безнадежно-русским, что джентльмену вроде Карвера не оставалось ничего, кроме как смиренно претерпевать. — Ну что же, — повторил он, глядя ему в глаза. Гладкие, выверенные грани, составлявшие прежнего Джека Карвера, каким он предстал перед Басмановым впервые, в подвале заброшенной мануфактуры, или каким он объявился на пороге 6-го дома по улице Рубинштейна с тщательно упакованной Гварнери — точно спеленатый младенец в колыбели из армированного углепластика, мирно покоящейся на руках, — теперь, надломанные, прощупывались под кожей, будто бы кто-то наспех побросал свои пожитки в первый попавшийся чемодан. Так ушивают трупы после вскрытия, подумал Василий Генрихович. Чисто разделывают, как по нотам, а собирают заново черти как. Сердце — в брюшину, колон — в грудную клетку. А душу — вместе с надеждами, воспоминаниями, амбициями и мечтами — куда-нибудь между ними. Туда, где любовь к работе набухла внушительной аневризмой; где разрослась, подобно опухоли, чувствительность и эмпатия — бессмысленная, как аппендикс, и подлежащая хирургическому удалению в случае риска для жизни, как, например, миндалины или желчный пузырь. Басманов вдумчиво разглядывал это все, гоняя мысли, точно цирковых коней — по кругу. О пленных немцах, о скомканном покрывале, о щелочи и о слезах, что выступили на глазах у Карвера по окончании дерзко сымпровизированной игры. «Нет, — решил Василий Генрихович, смело отбросив все остальное, — этот мужчина стоит моей музыки, кем бы он ни притворялся». Додумав фразу до середины, он продолжил ее в словах:

— Если тебе угодны правила, то вот тебе очередное. Новое. Я только что его придумал, и тебе бы следовало с ним согласиться, — вынув из кармана портсигар и оценив количество оставшихся перекуров, он механически захлопнул его и мягко положил на стол. После чего, понизив голос, сдержанно произнес, — То, чем ты занимался в спальне, Джэк... Ебля. Так вот, ебаться будешь — только со мной. Только... — подняв глаза на Карвера, он выдержал паузу. Пальцы левой руки неторопливо и рассеянно зарылись в волосы на виске. — Только я. Только между нами. Как все это делалось до сих пор.

[Dr. Jekyll]

Напор.
В доме на Рубинштейна даже напор из душа был таков, что струи воды хлестали в неистовстве. Отрегулировать в сторону умеренности не представлялось возможным, Джек пытался ещё во время прошлых своих приездов. Теперь эти особенности ванной комнаты в жилище Басманова казались ему неотъемлемой частью всего, что произошло с ним. Он с давно не испытывал такого удовольствия, как в эти минуты, смывая с себя запах секса. Прикосновения Василия жили где-то в глубине мышц, приятно ныли, напоминая о том, как естественно и лихо он трахался. Просто. В этой простоте, округлой и равномерно шершавой, ухватистой, таился тот рыболовный крючок, который засел у Джека под солнечным сплетением.
Хотелось ещё.
И было страшно. Вновь поднимал голову соблазн отделить откровения от секса, чтобы кухонные разговоры не вклинивались в блаженные вздохи и шлепки плоти о плоть. Чтобы не оставалось риска. Вернуться в спальню, лечь назад, в ждущий отпечаток собственного тела на кровати, притянуть к себе Басманова и не думать об их дальнейших беседах.
Джек энергично растёр себя полотенцем, мокрой расчёской унял растрёпанные волосы. Поглядел в запотевшее зеркало, в отражение всесторонне идеальной маски. В глазах не проступало сомнение. Его и не было.
Не зря в «Спайнет» зазывали в основном людей из армии и спецслужб. Самые подготовленные юнцы такими не станут, как ни тренируй и ни натаскивай. Всё дело в том, что на их совести нет ни царапинки, ни щербинки, как на новеньких автомобилях, выставленных в салоне. Их нервная система не рассчитана на удары кувалдой — кто знает, какой будет воспоследовавшая реакция.
Карвер знал себя. И, пусть у Басманова было мало причин щадить своего бывшего палача, именно память о фабрике сблизила их так тесно, как бывает только в окопах, когда солдаты делят одну воронку от снаряда.

Он пришёл на кухню, без стеснения прервав молчаливое аседание давних друзей. С Евгением Викторовичем им ещё предстояло налаживать мосты и урегулировать множество вопросов. Карвер профессионально нравился людям, но сумрачный кореец, судя по всему, не слишком его жаловал. А может, просто не был рассчитан на проявление симпатии к тем, кто лишь полгода как начал посягать на его территорию. Пока это было не так уж важно.
Джек устроился на том же стуле, где сидел чуть раньше. Он ждал вердикта Басманова — но не концентрированным давящим ожиданием, а просто не сформулировав до конца своё собственное мнение. За годы, десятилетия сокрытия своей натуры от окружающих, подчас крайне внимательных и прозорливых, он научился не быть ни красивым, ни уродливым, не занимать излишне много места, но и не быть приметно мелким, не отличаться и скользить по краю восприятия. И таким же было его ожидание. Не знак вопроса, а многоточие. Неопределённая улыбка.
Можно ли назвать это отношениями? Хочется ли им этого? После всего случившегося — и просто так, Басманову с двумя несостоявшимися браками и единственной в жизни страстью, Джеку — с его нацеленностью на работу и чистоту разума.
Будут ли повторения — или этот акт откровенности был разовым? Такой исход казался вполне рациональным. Да даже дружба не была необходима им обоим, жителям разных стран, мужчинами с разными ценностями. Высказав слишком многое, Джек почти хотел никогда больше не знать Басманова — и был бы способен понять, если бы тот пожелал аналогичного.
И есть ли вообще смысл в таких раздумьях? Стоит ли придавать особое значение этому случаю, пусть он и включал в себя игру на скрипке, от которой слёзы выступали на глазах.
Всё было как во время миссии с глубоким прикрытием, когда приходилось ориентироваться по поведению окружающих и давать им нужные реакции. Сейчас у Джека не оставалось иного выхода, слишком редко он не заказывал такси прямо из постели.
Басманов заговорил, и все вопросы исчерпали себя. Джек склонил голову набок, ловя смысл грубо вытесанных слов, что произносил Басманов, будто камни перебирал. Озвученная точка зрения очерчивала горизонт приемлемого и желаемого. Обрисовывала ориентиры.
От них можно было отталкиваться в столь чуждой для себя сфере. Но Джек почему-то смотрел на руки Басманова, на широкие ладони с мозолистыми пальцами, сжимающие портсигар, и испытал ужас, запоздалый и оттого ещё более опустошительный.
В голове прозвучал будто чужой поражённый шепот: «Эти руки. Щёлок. Молоток. Я ошибся чудовищно. С самого начала».
Он сморгнул, будто и сам до сих пор не мог понять, как так вышло, как вмиг рассыпались тщательно собранные детали паззла, как упали, и стало видно — совсем другую картину нужно было собрать.
И весь кошмар того, что он чуть было не сделал, навалился на грудную клетку изнутри.
Музыка Басманова. Как легко её можно было лишиться. Невероятно просто. И непоправимо.
Джек замкнул этот рвущийся наружу страх — позже, позже, не сейчас, — перевёл взгляд на лицо Басманова. Постарался подобрать уместные и аккуратные слова, не слишком тронутые инеем от мысли об изуродованных, безжизненных руках, о затихшей скрипке, о тишине в своём сердце.
— Должен сказать, что в некоторых случаях интересы дела требуют от агентов нетривиальных методов. Боюсь, полностью исключить сексуальные взаимодействия не представляется... — Карвер осёкся.
Взгляд Басманова не говорил, а вколачивал ему между бровей: «Ты же понимаешь, о чём я сейчас говорю, ну!». Другое дело, что понимания не было.
— Не с цыганёнком, я имею в виду. Из нас двоих — только со мной.
Что ж, в такой формулировке правило звучало яснее.
Карвер легко кивнул. Взгляд снова прикипел к рукам Басманова. Которые выплели ту музыку, выразили всё то, что отрицалось до полной иллюзии растворения в небытии.
— А ты что, о верности до свадьбы подумал? Да ебись с кем хочешь, Джэк! — крепкий стол был сотрясён хлопком ладони, в котором уместился весь спектр чувств Басманова, поражённого таким предположением.
— Вне рабочей необходимости я вполне могу пообещать свою верность. Почему бы и не до свадьбы, — улыбнулся Джек. Его постепенно отпускало.
— Вот как. Гхм... Ну-ка, поглядим, что у нас тут на обед...
Джек не удержался и всё же завладел рукой поднявшегося Басманова и потянул её к своей щеке. Чистую, без рубца.
Было пронзительно хорошо.